Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р. - Павел Фокин

ПОЛЯКОВ Владимир Лазаревич

Поэт, студент-юрист. Сборник «Стихотворения» (СПб., 1909; посмертный).

«[Был] печальным, строгим, насмешливым, умным и удивительно привлекательным юношей…Он много молчал, а когда говорил, это было остро и метко…В Полякове дремала, кажется, настоящая злоба; какие-то искры подлинного, поэтического, неведомо на что направленного восторга вспыхивали на его красивом и нежном лице…Кроме того, все, что дремало в нем, было подернуто глубокой усталостью» (А. Блок).

«Это был студент – громадный, черный, костлявый и страшный. Говорил угрюмо…И в стихах этого Полякова было что-то страшное. И покончил он с собой… тоже как-то страшно: чуть ли не – застрелившись – выбросился из окошка» (З. Гиппиус. Поэма жизни).

ПОЛЯКОВ Сергей Александрович

Промышленник, меценат. Основатель и владелец издательства «Скорпион», редактор журнала «Весы». Поэт, переводчик.

«С. А. Поляков был одним из владельцев Знаменской мануфактуры, а это означало миллионы. Прекрасно помню С. А. Небольшого роста, довольно тщедушного телосложения, с рыжеватой растрепанной бородкой. Одет неизменно в серый помятый костюм. Первое впечатление – какой-то чуть ли не монашеской скромности и нервной застенчивости. А между тем С. А. был на редкость образованным человеком с широким диапазоном знаний и интересов, настоящим знатоком живописи и безошибочно разбирался во всех стилях, эпохах и школах. Владел чуть ли не пятнадцатью иностранными языками, а норвежский изучил настолько, что очень порядочно переводил ставших в то время модными норвежских авторов.

Родившись в патриархальной купеческой семье в тихой замоскворецкой улице, С. А. впервые ощутил Божий мир в опрятных, небольших, сильно натопленных комнатах с низким потолком. Одна старушка, родственница С. А., так рассказывала моей сестре И. М. Брюсовой о его детстве: „А тараканов пришлось бросить морить. Сереженька никак не мог заснуть, если ему не приносили в кроватку коробочки с тараканами. Послушает-послушает, как они в коробочке-то шуршат, ну, плакать перестанет, улыбнется, да и уснет!“ Вслед за „тараканьей экзотикой“ – когда ребенок подрос – наступила гимназия, а там и Московский университет, в котором С. А. окончил математический факультет. Ни происхождение, ни образование – ничто, казалось, не предвещало той неожиданной эволюции, которая преобразила С. А. в подлинного эстета и незаурядного ценителя всех исхищрений символизма как в литературе, так и в живописи» (Б. Погорелова. «Скорпион» и «Весы»).

«Его звали „декадентский батька“ – в те времена среди русской крупной буржуазии была мода на самые „крайне левые“ течения в искусстве. Старообразный даже в молодости, сутулый, с наружностью не то Сократа, не то Достоевского, он был математик по образованию, энциклопедист по знаниям.

…Его звали „гений без точки приложения“ – он мог дельно и глубоко говорить по любому вопросу, начиная от богословия и до филологии и математики, высказывал всегда что-то самобытное, оригинальное, но все это терялось в разговорах, никогда не было никем зафиксировано. Жизнь вел бурную, „ловил миги“, что, как известно, было специальностью символистов. Думаю, что этим его „символизм“ и ограничивался – для „приятия“ веры символистов у него не хватало наивности и был избыток скепсиса и иронии. Что-то от тонкой иронии было у „декадентского батьки“ в отношениях с „призреваемыми“ и „издаваемыми“ им поэтами – властителями дум тогдашней передовой России. Думаю, что поэты это чувствовали. Во всяком случае, я замечал, что они больше видели в нем издателя, чем единомышленника и друга. А он их видел слишком насквозь. Но „ловить миги“ он умел не хуже их, тем более, что средства позволяли ему это с большой легкостью» (Л. Сабанеев. Мои встречи).

«Бальмонт в предисловии к сборнику „Будем как солнце“ называет друга своего Сергея Александровича Полякова „нежным как мимоза“. Деликатной нежностью дышит все существо издателя „Весов“. Русая борода, красноватый нос, сбивчивая с коротким смешком речь, какие-то пугливые движения, взгляд исподлобья и неожиданная детская улыбка. Первое впечатление: интеллигент из героев Достоевского; на Достоевского он и похож немного. Через минуту из Достоевского пробивается великорусский мужичок (Поляковы из крестьян Владимирской губернии); дайте ему полушубок, кушак, рукавицы – интеллигент утонет в лабазнике. Но этот лабазник прошел гимназию и естественный факультет, он переводит Гамсуна, знает языки, живал за границей, женат на иностранке» (Б. Садовской. «Весы». Воспоминания сотрудника. 1904–1905).

«Я спросил его как-то, сколько он знает языков. Поляков ощерился, пегие его усики поползли вверх; он улыбался как-то по-кошачьи.

– Хмы, хмы… не знаю, мой друг, не считал.

Он действительно не считал, сколько языков он знает. Но когда я взялся за карандаш, мы подсчитали свыше двадцати пяти языков, которые знал Поляков; к европейским языкам следовало добавить и китайские иероглифы, в которых он весьма свободно разбирался, полагая, что человеческим познаниям никогда не может быть положен предел; так, под самый конец своей жизни он неожиданно изучил якутский язык и перевел с него какую-то обширную поэму» (В. Лидин. Люди и встречи).

«Он был скромен; являлся конфузливо, в желтенькой трепаной паре, садясь в уголочек, боясь представительства; спину показывал с малой плешью, покрытой желтявым пушком; и поревывал: „Полноте вы“. Я не помнил ни тоста его, ни жеста его: сюртук на нем появлялся – раз в год.

Эрудит исключительный, зоркая умница, а написать что-нибудь – скорей зеркало съест! Впрочем, раз появился обзор кропотливый грамматик, весьма экзотических; подпись – Ещбоев: „Ещбоевым“ высунул нос свой в печать, чтобы, спрятавшись быстро, сидеть под страницей „Весов“, шебурша „загогулиной“ Феофилактова, и утверждать: она – тоньше Бердслея: ее очень тщательно гравировали: она – украшала „Весы“» (Андрей Белый. Начало века).

«Несомненно, в многомиллионной фирме Поляковых велась настоящая бухгалтерия и соблюдалась строжайшая отчетность, без которой нельзя себе представить процветающее коммерческое предприятие. Но, по-видимому, С. А. смотрел на „Скорпион“ как на свою заветную причуду, от которой не ждал никаких доходов. Вероятно, он решил раз и навсегда жертвовать на „Скорпион“ какую-то долю из зарабатываемых им денег, и, появляясь в редакции, он переставал быть дельцом, превращаясь в барина, которому совершенно чужд мир расчетов и бухгалтерии.