Пролог - Николай Яковлевич Олейник

— Зуб за зуб, мистер Клеменс, — улыбнулся Степняк. — Вы — к нам, мы — к вам.

— Хорошо, — в тон ему ответил Твен, — поживем — увидим. А сейчас — спать, — посмотрел на часы. — Уже поздно. Еще будет завтра.

Двадцать седьмого мая океанский пароход «Сити оф Перис», выпутавшись из Гудзонова залива, взял курс к берегам старой Англии. Степняк стоял на палубе, всматривался в контуры земли, где провел почти полгода. Одно за другим таяли здания, тонули в голубой мгле, наконец скрылась и статуя Свободы. По обеим сторонам корабля снова заколыхалась водная даль. В памяти проплывали многочисленные встречи, города и городки, куда заносила его судьба, вспоминались разговоры. Не все было так, как хотелось, не собрана и желаемая сумма денег, но все же кое-что сделано! Столько появилось новых друзей Свободы!

Сергей Михайлович достал из кармана конверт, вынул исписанный размашистым почерком листок бумаги и уже в который раз с особенным удовлетворением перечитал. Твен словно исповедовался на прощанье — в ответ на дружескую надпись на подаренной Степняком книге.

«Дорогой мистер Степняк!

Слова, что вы написали в книге, радуют меня, как радует мальчишку похвала. Мальчишка не задумывается над тем, заслужена ли она, не задумываюсь и я, — да и чего ради? Похвала — это не уплата долга, а подарок, и низводить ее до уровня торговой сделки было бы оскорбительно и постыдно. Вы говорите то, что думаете, — для меня этого довольно, и я в этом не сомневаюсь, потому что всякий, кто вас видел и читал ваши книги, не может не понять, что вы человек совершенно искренний и прямодушный.

Я прочитал «Подпольную Россию» от начала до конца с глубоким, жгучим интересом. Какое величие души! Я думаю, только жестокий русский деспотизм мог породить таких людей! По доброй воле пойти на жизнь, полную мучений, и в конце концов на смерть, только ради блага других — такого мученичества, я думаю, не знала ни одна страна...»

Степняк сложил письмо, но не прятал. Да, ни одна страна. Удастся ли ему вернуться туда, в ту страну, как вот сейчас возвращается он к месту своего изгнания? Ответа не было, и Сергей Михайлович, словно ища его, сверлил взором неоглядную мглистую даль, за которой были друзья и где ждали его новые испытания.

XXVI

Лондон жил прежними заботами. Ни днем, ни ночью не умолкало его кипение, доносившееся сюда, на окраину, монотонным, надоедливым гулом.

Раньше этот гул как-то не ощущался, теперь же — случалось — выводил из равновесия, мешал не только отдыху, но и работе. Врач Фрейнберг сказал, что это от переутомления, от длительного нервного возбуждения, советовал хоть немного отдохнуть.

— Дорогой доктор, — отвечал на это Сергей Михайлович, — человек, как вы знаете, и отличается от всего живого тем, что может мыслить, то есть сознательностью. Последняя диктует ему и поведение, и моральные поступки. Я не могу существовать в состоянии покоя.

Доктор разводил руками.

— Говоря между нами, — шептал он таинственно, — я точно такой же.

Оба смеялись, и все шло обычным порядком.

Степняк с горячностью работал над созданием фонда вольной прессы, вовлекал в это дело всю старую эмиграцию.

— Нам нужна литература, — пояснял он. — Много литературы. Чтобы можно было в любой день отправить ее в отечество в необходимом количестве. Книги, журналы, брошюры — все, что мы в силах издать здесь, в Женеве, Париже, Нью-Йорке.

Срочно подыскивали помещение под склад, нашли его, к счастью, неподалеку, на Иффлей род, собрали все, что у кого имелось из напечатанного ранее, составляли новые сборники. Вскоре на складе скопилось солидное количество литературы. Взять на учет эти ценности Степняк поручил Войничу.

— А знаешь, Сергей, — сказала ему как-то жена, — пока мы с тобою ездили, здесь кое-что произошло.

— Что именно? — спросил. — Что ты имеешь в виду?

— Нашу парочку, молодых наших — Михаила и Лилли.

Сергей Михайлович удивленно посмотрел на жену.

— Тебе доподлинно известно или это просто домысел?

— Это уже известно всем, все видят, кроме тебя, — сказала Фанни с укором. — За беготней ты и меня скоро перестанешь замечать.

— Невелика беда, — отшучивался Сергей. — Ты о себе напомнишь. А Лилли... — Он так и не докончил фразы, хотя в душе почему-то пожалел девушку. Подумав, добавил: — Что ж, пусть будут счастливы, коль так. Они достойны друг друга. Михаил, правда, горячеват, неуравновешен и большой говорун, но — любовь всемогуща.

Лилли... Не мог он спокойно смотреть в ее большие, проницательные глаза. Почему-то они, эти голубые, всегда немного о чем-то тоскующие глаза, напоминали ему и Таню, Татьяну Лебедеву, и Любатович, и Перовскую, и многих-многих других, кого знал, встречал на тернистом своем пути. Это были глаза любимой, матери, женщины, глаза, вобравшие в себя боль поколения.

Он восхищался ее работоспособностью. Член исполкома «Общества друзей русской свободы» (Лилли доизбрали во время отсутствия Степняка, весной), литературный работник, переводчик блестящих сказок и памфлетов Щедрина, рассказов Гаршина. А кроме этого — изучение украинского и польского языков, постоянная тяга к знаниям. Феноменальное трудолюбие! Словно без нее, маленькой и скромной, ничего не сделается.

— Как ваша книга, Лилли? — спросил однажды, когда они остались вдвоем.

Она смутилась.

— Страшно даже сказать, Сергей Михайлович, — ответила Лилли. — Пишу. Нравится мне мой Овод. Не могу без него. Кажется, он преследует меня, даже во сне. Недавно приснилось, что его схватили, повели на пытки, и я от ужаса проснулась.

— Это от переутомления. — И добавил в шутку: — Был бы я фабрикантом, имел бы капитал, отправил бы вас в Италию или Швейцарию. Кстати, почему бы вам не поехать в Женеву? Там наши, погостите, отдохнете. Летом в горах благодать.

Лилли смотрела на него, и он казался ей каким-то постаревшим, ссутулившимся. Заметно поредели волосы, увеличились залысины, от чего еще больше выделился и без того большой, выпуклый, покрывшийся морщинами лоб, стали заметнее мешки под воспаленными от ночных занятий глазами... «Милый Сергей Михайлович! Вы хоть догадываетесь, что вас любят?»

Она опустила взгляд, бледные щеки налились слабым румянцем.