Sindroma unicuma. Книга 2. - Блэки Хол

Препод незамедлительно объяснил проректрисе и тем, кто прятался за дверью:

— В ясновидении не будет пользы. Лаборанты курируют занятия с утра, и следы успели затоптать, прежде чем я вернулся с кафедры.

— Максимилиан Эммануилович, с какой стати уверенность во взломе? Сигнализация срабатывала?

— Нет, но…

— Охранные заклинания активировались?

— Нет, но…

— Я не могу начать внутреннее расследование на основании вашего…. тонкого чутья.

Тонкий, едва различимый флер иронии в словах проректрисы уловил бы не каждый, но Ромашевичевский заметил и возмущенно засопел.

— Неизвестные украли часть ингредиентов!

— Что-нибудь пропало? — продолжала расспрашивать Царица.

— Нет, но я чувствую, что их объем уменьшился.

— Вы сверялись с журналами учета?

— По записям невозможно установить с точностью до грамма количество того или иного ингредиента на текущую дату. Лишь приблизительно. Но снятие остатков в конце месяца покажет! — пригрозил Ромашка.

— Прекрасно. Заодно проверим ваши излишки и недостатки.

Наступило молчание, прерываемое тихим звяканьем стекла — лаборантка наводила порядок в запаснике.

Я снова высунулась из-за двери.

Препод беззвучно открывал и закрывал рот, не в силах вымолвить ни слова. Наверное, оскорбился тем, что Евстигнева Ромельевна косвенно обвинила его — честнейшего из доцентов! — в махинациях с учетом ингредиентов и в попытке возвести поклеп.

— Требую немедленной инвентаризации! — возопил Ромашевичевский, обретя дар речи.

«Требую немедленной сатисфакции!» — покривлялась я, передразнивая.

— Для проведения инвентаризации потребуется закрыть лабораторию до следующей недели, — отрезала проректриса. — Во время сессии таковое невозможно. Вот закончатся экзамены — и пожалуйста.

— Это он! — воскликнул препод и указал на смежную дверь. — Больше некому. Ключ у него!

Мое сердце забилось часто-часто, собираясь выпрыгнуть из груди. Ромашка догадался! Не зря он доработался до должности доцента. Сейчас Царица прикажет позвать лаборанта под пресветлые монаршьи очи, и понесется карусель дознания.

Но Евстигнева Ромельевна не спешила бить в ладоши, чтобы привели холопа.

— Напрасно возводите поклеп, Максимилиан Эммануилович, — ответила с легкой досадой. — Матусевич улетел вчера в северный ВУЗ за отзывом на свою диссертацию и вернется к окончанию выходных.

Матусевич улетел?! Я не ослышалась?

Очевидно, алиби лаборанта не подвергалось сомнению, потому что Ромашевичевский замолчал, перестав скандалить. Наверное, понял, что сморозил глупость, выдвинув необоснованное обвинение.

Судя по тому, что проректриса привела в качестве неопровержимого доказательства отсутствие Матусевича, весь институт знал о конфронтации невольных соседей. Мнительный лаборант и слышать не хотел о бывшем научном руководителе, не говоря о том, чтобы видеть. А уж мне-то какое облегчение!

Случайно или нет, но Царица разбомбила в пух и прах требование Ромашки о проведении расследования, а хозяин камнеедов, не успев побывать в качестве обвиняемого, тут же был заочно реабилитирован. А ведь если в помещение за смежной дверью запустить самого дохленького ясновидца, он сразу бы указал на меня. Плохо, что не удалось проветрить комнату с камнеедами, в таких случаях следы обычно испаряются за шесть-семь часов. Будем надеяться, что к возвращению Матусевича они рассеются хотя бы наполовину.

Задумавшись о местных научных интригах и о профилактике проветривания помещений, я не успела вовремя отбежать от двери и сделать вид, что совсем случайно оказалась рядом с лабораторией Ромашевичевского.

— Папена?

С высоты королевского роста на меня смотрела Евстигнева Ромельевна — строго и вопросительно.

Проректрису я побаивалась и испытывала к ней благоговейный трепет. В отличие от декана, относившегося ко мне с отеческой заботой и участием, Царица казалась дамой непредсказуемой и себе на уме. Даже профессор, видевший меня насквозь, теперь не вызывал опасливой настороженности, хотя поначалу исходил враждебностью.

Добавляло нервозности и то, что Евстигнева Ромельевна знала мою постыдную тайну, но ни разу — ни словом, ни делом — не позволила понять, каково её мнение по поводу присутствия в институте беззастенчивой лгуньи, не видящей волн. Однако я почему-то уверилась, что от проректрисы не стоит ждать снисхождения и пытаться давить на жалость.

В общем, Евстигнева Ромельевна стояла совсем близко, и только сейчас я заметила тонкие лучики морщин, разбегающиеся от уголков её глаз.

— Я… это… мне сказали, Генрих Генрихович здесь, — соврала сбивчиво, почувствовав, что загорелись щеки. Попалась! Глупее ответа не найти.

— Да, он собирался подойти, но ему пришлось отлучиться по другим делам, — сказала Царица, сверля меня взглядом.

Ой, она поняла, что это я! Вернее, догадалась, кто шастал ночью между кубов Ромашки и подвел препода под монастырь с будущей инвентаризацией.

— С возникшими вопросами можете обратиться ко мне, пока Генрих Генрихович занят, — предложила проректриса.

— А… нет. Лучше подожду… — промямлила я в ответ.

— Как угодно, — отчеканила сухо Евстигнева Ромельевна и застучала каблуками, удаляясь от лаборатории.

Царица уходит! Ромашка остался ни с чем! Матусевич улетел на веки вечные! Следы преступления потерялись во времени и пространстве! А я пойду питаться, потому что дело движется к обеду. Только пережду звонок на чердаке.

Складывалось впечатление, что ночью я нарезала круги по запутанным этажам в совершенно чужом здании. В свете дня лестницы и коридоры выглядели такими знакомыми, что оставалось удивляться, как меня угораздило заблудиться в трех соснах, то есть в двух коридорах.

Флакончик стоял там, где его оставили. Рано волноваться, что адресат не забрал посылку — еще и полусуток не прошло после ночной вылазки. К тому же, видимо, из деликатности А. не стал хапать чужое имущество.

Покатав остывший пузырек между ладонями и отвинтив колпачок, я понюхала. Холод стабилизировал свойства мази, сыграв роль консерванта. Осталось вырвать из тетрадки листочек и настрочить неровным косым почерком: «А! Ахтулярий нет. Есть мазь. Одна горошина наружно за прием. Э.»

Придавив записочку флаконом, я подошла к окну, которое забыла затворить ночью. Раскинула руки и глубоко вздохнула, обратив взгляд к серо-голубой небесной палитре.

Я сильная. Я всё смогу и покорю все цели!

Ах, столовая, набитая битком галдящим студенчеством! Люблю тебя ностальгической любовью, особенно борщик с удвоенной порцией второго, ватрушку, вафельную трубочку с шоколадной начинкой, фруктовый мусс и два стакана компота. Удовольствие для живота обошлось в двенадцать висоров. Ну и ладно. Пора привыкать и не экономить на каждой монетке.