Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов

— А зачем ты мне все это рассказывал… про лагеря эти смертников? И про свои геройства? — спросил вдруг Устин.

— Так видишь… — задумчиво промолвил Демид. — Грех, конечно, губит много человеческих душ. Но неверие в Христа губит еще больше. И там, где плач и скрежет зубов, оказывается, всегда намного больше тех, которые попадают туда не за нарушение заповедей Моисеевых, а за равнодушие к страданиям и смерти Христа, за грехи наши. Вот что я хотел тебе напомнить. Немцы ведь христиане, христианскую религию отправляют. Вот они и понастроили этих лагерей.

Устин, нахмурив лоб, долго пытался добраться до смысла этих слов.

— А кроме всего, — продолжал Демид, — ты сомневался, не скажу тебе, кто я да где был, утаю что-то. Я тебе ответил — таиться нам с тобой нечего. И без того знаем друг о друге столько, что… для веревочной петли, словом, хватит… Ладно, спи. Утром я приду.

— Пистимея где? — спросил Устин.

— Зачем тебе Пистимея? — усмехнулся Демид. — Постарела уж она, отслужила свое. Если хочешь, я тебе дочь пришлю. Только скажи, на какой вкус — беленькую или черненькую, в летах или помоложе, замужнюю или совсем свеженькую? Хотя ты, помнится, не любитель был…

— Какую дочь?

— Не мою, понятно. Божью. Своих один Микита предлагал.

И, не ожидая ответа, шагнул за порог.

Морозов постоял среди комнаты. Потом разделся, разобрал пышную постель, потушил свет и лег.

Дверь в комнату тихонько раскрылась с каким-то осторожным, несмелым скрипом.

— Кто это? — резко спросил Устин. — Ты, Демид?

— Я… — тихо ответил женский голос. — Дочь Зинаида. — И замолкла испуганно.

Устин повернул голову. В темноте он различил какую-то тень, маячившую возле двери.

Морозов вспомнил смешок Демида: «Если хочешь, я тебе дочь пришлю».

Ему вдруг захотелось узнать, чем все это кончится, и он сказал:

— Чего там притихла? Ноги отнялись, что ли?

— Я… я сейчас, сейчас, — жалобно проговорил женский голос.

Тень покачнулась. Устину показалось, что женщина намеревается скользнуть обратно за дверь, но какая-то сила заставила ее все-таки двинуться к кровати.

Устин хотел было встать, зажечь свет и поглядеть, что это за «дочь». Не из тех ли, что накрывали стол? Но в последнюю секунду решил не делать этого. Его еще больше разожгло любопытство: что же она будет делать дальше?

А женщина неслышно подошла к кровати и остановилась. В комнате было единственное небольшое оконце, звездный свет через это оконце почти не проливался, но Устин все же различил, что женщина была невысокой и, кажется, замотанной не то в шаль, не то в платок.

— Ну а дальше? — спросил Устин, видя, что она не двигается.

— Сейчас, — опять проговорила женщина.

Сбросила шаль. Потом расстегнула не то халат, не то платье. Одежда свалилась с ее плеч на пол, женщина стояла теперь возле кровати в одной нижней рубашке, как в саване. В этот момент Устин догадался — она молода, очень молода, потому что от нее пахло так же, как пахло от Пистимеи много-много лет назад, когда они жили в лесной зауральской деревушке.

Женщина все продолжала стоять возле кровати белым столбом.

— Чего ждешь-то?

Она осторожно приподняла угол одеяла, неслышно легла на краешек кровати и затихла. Несколько минут оба лежали не шевелясь. Устину даже начало казаться, что все это ему, вероятно, приснилось, померещилось.

— Зачем ты пришла? Ведь боишься?

— Чего мне бояться? Богу это угодно…

Неожиданно Устину почудилось, что и этот голос он когда-то где-то слышал.

— Это не ты сейчас на стол подавала нам?

— Нет.

— Черт возьми! Да уж не Зинка ли ты Никулина?! — вскричал Устин, сорвался с кровати, пошел к выключателю.

Женщина догадалась, что он хочет делать, тоже вскочила и, легкая, горячая, повисла на плече Устина.

— Ради бога, ради бога… А-а-а-й!

И, словно обваренная электрическим светом, отскочила к стене, присела там на корточки, сжалась, уткнула лицо в самый угол.

— Потушите… Ради бога, потушите! — со стоном просила она, и худые плечики ее вздрагивали при каждом слове.

Устин Морозов смотрел на нее без всякой жалости, даже со злорадной усмешкой. Затем вернулся к кровати, но не лег, а сел на перину.

— Чего уж теперь тушить? То-то, думаю, голос знакомый…

Зина встрепенулась, вздрогнула и начала приподниматься. Она раскинула руки в стороны и, скользя спиной по стене, выпрямилась, вытянулась в струнку и замерла, как на распятии.

— Здравствуй, значит, Зинаида.

Зина молчала. Вскинув голову с тяжелыми, отливающими при электрическом свете золотом волосами, она остекленевшими глазами смотрела на Устина и в то же время куда-то мимо. Все в ней было живым — и эти золотистые волосы, пылающие огнем щеки, влажные, горячие губы… И только глаза, тусклые, холодные, были безжизненны. Устин тоже молчал.

— Дайте мне… одежду, — тихо попросила Зина. И только теперь Устин заметил, что топчет ногами ее платье.

— Стыдно, что ли, в конце концов стало? — спросил он.

— Чего стыдиться? Я греха не делаю, — не шевеля губами, ответила Зина. — Потому что говорится в Евангелии от Иоанна: «Всякий рожденный от Бога не делает греха…»

— Вон как! Мудр этот ваш пророк, или как его там… Ну а ты… узнала, кто я?

Зина помолчала и ответила, все так же глядя куда-то мимо Устина:

— Зачем мне узнавать? Мне сказано было — несчастный брат наш, утешения жаждущий… зовет.

— И ты пришла меня утешить?

— Утешение в Христовой вере обрести лишь можно… — как-то неопределенно ответила Зина.

— Значит, я неверующий, по-твоему, раз… утешения твоего не принял? Чего молчишь? А может, принять?

Зина медленно опустила руки и вместо ответа попросила еще раз, еще тише, чем прежде:

— Дайте мне одежду.

Морозов кинул ей платье. Она поймала его на лету, прижала к животу и тихонько стала передвигаться вдоль стены. Устин с удивлением наблюдал за ней. Добравшись до выключателя, она потушила свет, торопливо оделась. Устин думал, что она уйдет, но девушка