Шантарам - Грегори Дэвид Робертс

— В Афганистан?

— Да.

— Почему, чёрт возьми, вы вообразили, что я поеду в Афганистан?

— Не знаю, поедешь ли ты туда или нет, — ответил он с какой-то неподдельной грустью, — но сам я должен исполнить эту миссию — отправиться в Афганистан, на свою родину, которую я не видел более пятидесяти лет. И приглашаю тебя, прошу тебя поехать со мной. Выбор, конечно же, за тобой. Это опасная работа, слов нет. Если ты откажешься ехать, я не стану относиться к тебе хуже.

— Но почему я?

— Мне нужен гора, иностранец, который не боялся бы нарушить многочисленные международные законы и мог бы сойти за американца. Там, куда мы поедем, множество соперничающих кланов, они воюют друг с другом не одну сотню лет. У них давние традиции нападать на соседей и забирать всё, что можно, в качестве трофеев. Сейчас их объединяют только два фактора — любовь к Аллаху и ненависть к русским захватчикам. Они сражаются американским оружием на американские деньги. Если со мной будет американец, они не станут нас трогать и дадут пройти, не досаждая и не отнимая больше разумной суммы денег.

— Почему бы вам не взять с собой настоящего американца?

— Я пытался, но не смог найти безумца, готового пойти на такой риск. Вот почему мне нужен ты.

— Какой груз мы повезём в Афганистан, выполняя эту миссию?

— Обычная контрабанда во время войны — оружие, взрывчатые вещества, паспорта, деньги, золото, запчасти для машин и лекарства. Это будет интересное путешествие. Если мы пройдём через расположение хорошо вооруженных кланов, которые будут стремиться отнять то, что мы везём, то доставим свой груз в отряд воинов-моджахедов, ведущих сейчас осаду Кандагара. Они уже два года сражаются с русскими за этот город и нуждаются в пополнении запасов.

Вопросы теснились в моём воспалённом мозгу, сотни вопросов, но начавшаяся ломка парализовала сознание. Холодный липкий пот — результат этой внутренней борьбы — обильно покрыл кожу. Слова, когда они наконец пришли на ум, были сбивчивыми и непродуманными.

— Почему вы этим занимаетесь? Почему Кандагар? Почему туда?

— Моджахеды, осаждающие Кандагар, — мои люди, из моей деревни, а также из деревни Назира. Они ведут джихад — священную войну, чтобы изгнать русских оккупантов из своей родной страны. Мы им уже оказывали всяческую помощь, а теперь пришло время помочь им оружием, да и моей кровью, если она понадобится.

Он смотрел, как мое лицо болезненно дрожит, испещренное бороздами, идущими от глаз. Потом Кадер вновь улыбнулся, вдавив пальцы мне в плечо, пока боль от его прикосновения не стала единственным, что я ощущал в тот момент.

— Прежде всего тебе надо выздороветь, — сказал он, ослабив давление своих пальцев и дотронувшись ладонью до моего лица. — Да пребудет с тобой Аллах, сын мой. Аллах йа фазак!

Когда он ушёл, я отправился в ванную. Желудочные колики впились в меня, словно орлиные когти, перекручивая внутренности мучительной болью. Диарея трясла меня конвульсивными спазмами. Я вымылся, дрожа так сильно, что клацали зубы. Посмотрев в зеркало, я увидел свои глаза: зрачки расширились так, что вся радужная оболочка стала чёрной. Когда прекратится действие героина и начнётся ломка, свет возвратится: он хлынет сквозь чёрные воронки глаз.

С полотенцем, обёрнутым вокруг талии, я вернулся в большую комнату. Выглядел я измождённым, сутулился, дрожал, непроизвольно стонал. Назир осмотрел меня сверху донизу, презрительно скривив толстую верхнюю губу. Он вручил мне охапку чистой одежды — то была копия зелёного афганского костюма Кадера. Я оделся, весь дрожа и несколько раз теряя равновесие. Назир наблюдал за мной, держа свои узловатые кулаки у бёдер. Усмешка играла на его губах, приоткрывая их, подобно краям раковины моллюска. Каждый его жест был широким и красноречивым, преувеличенным, словно в пантомиме, но тёмные глаза были свирепы — в них таилась угроза. Внезапно я понял, что он напоминает мне японского актёра Тосиро Мифунэ.[141] Он был похож на тролля — уродливая карикатура на Мифунэ.

— Ты знаешь Тосиро Мифунэ? — спросил я его, рассмеявшись вопреки своему отчаянию и боли. — Знаешь Мифунэ, а?

В ответ он подошёл к парадной двери дома и распахнул её. Вытащив из кармана несколько банкнот по пятьдесят рупий каждая, он швырнул их на порог.

— Йаа, бахинчудх! — зарычал он, указывая на открытую дверь. — Пошёл вон, блядское отродье!

Шатаясь, я доковылял до груды подушек, наваленных у большого окна, и рухнул на неё. Я натянул на себя одеяло, весь сжавшись от мучительной щемящей тоски и судорожного желания принять дозу. Назир закрыл дверь дома и занял привычную позицию на обрывке ковра, сидя, выпрямив спину, положив ногу на ногу и наблюдая за мной.

Мы все в той или иной степени боремся с беспокойством и стрессом при помощи коктейля из химических веществ, вырабатываемых в нашем теле и поступающих в мозг. Главные среди них относятся к группе эндорфинов — пептидных медиаторов, обладающих способностью облегчать боль. Беспокойство, стресс, боль запускают эндорфинную реакцию как естественный защитный механизм. Когда мы принимаем какой-нибудь наркотик — морфий, опий и особенно героин, — тело перестаёт вырабатывать эндорфины. Когда мы прекращаем принимать наркотики, возникает задержка от пяти до четырнадцати дней, прежде чем организм начинает новый цикл производства эндорфинов. И именно в этот чёрный, мучительный, бесконечно тянущийся промежуток в одну-две недели мы осознаём по-настоящему, что такое беспокойство, стресс и боль.

«Каково это, — спросила однажды Карла, — ломка после прекращения приёма героина?» Я попытался ей объяснить. Вспомни все случаи в своей жизни, когда ты испытывал страх, сильный страх. Кто-то крадётся сзади, когда ты думаешь, что один, и кричит, чтобы напугать тебя. Шайка хулиганов смыкает вокруг тебя кольцо. Ты падаешь во сне с большой высоты или стоишь на самом краю отвесной скалы. Кто-то держит тебя под водой, ты чувствуешь, что дыхание прерывается, и рвёшься, пробиваешься, хватаешься руками, чтобы выбраться на поверхность. Ты теряешь контроль над автомобилем и видишь, как стена мчится навстречу твоему беззвучному крику. Собери в одну кучу все эти сдавливающие грудь ужасы и ощути их сразу, одновременно, час за часом и день за днём. Вообрази вдобавок всю боль, когда-то испытанную тобой: ожог горячим маслом, острый осколок стекла, сломанную кость, шуршание гравия, когда ты падаешь зимой на ухабистой дороге, головную боль, боль в ухе и зубную боль. Сложи их вместе — защемление паха, пронзительные вопли от острой боли в желудке — и почувствуй их все сразу, час за часом и день за днём. Затем подумай обо всех перенесённых тобой душевных муках — смерть любимого человека, отказ возлюбленной. Вспомни неудачи и стыд, невыразимо горькие угрызения совести. Добавь к ним пронзающие сердце несчастья и горести и ощути их все сразу, час за часом и день за днём. Всё это и есть ломка при прекращении приёма героина. Ломка — это жизнь с содранной кожей.

Атака беспокойства на незащищённое сознание, мозг без естественных эндорфинов превращают человека в безумца. Любой наркоман, переживающий ломку, становится сумасшедшим. Безумие это настолько жестоко и ужасно, что некоторые умирают. И когда приходит это временное помешательство и человек попадает в невыносимый мир, где живёт словно с содранной кожей, он совершает преступления. А если мы выживаем и выздоравливаем, а потом через много лет в ясном рассудке вспоминаем об этих преступлениях, это делает нас несчастными, сбитыми с толку, мы испытываем к себе отвращение, как люди, предавшие под пыткой своих друзей и свою страну.

Проведя двое суток в страшных мучениях, я решил, что не выдержу. Рвота и понос почти прошли, но боль и беспокойство усиливались с каждой минутой. Однако пронзительный крик моей крови не мог заглушить спокойный настойчивый голос где-то внутри: «Ты можешь прекратить это… надо всё устроить… ты можешь остановить это… возьми деньги… достань себе дозу… ты можешь снять эту боль…»

Койка Назира из бамбука и волокон кокосового ореха стояла в дальнем углу комнаты. Я доковылял до неё под пристальным взглядом дюжего афганца, по-прежнему сидевшего на коврике у двери. Дрожа и издавая стоны от боли, я подтащил койку ближе к большому окну, выходящему на море. Стянул с кровати хлопчатобумажную простыню и начал рвать её зубами. Она разошлась в нескольких местах, и я раздирал её вдоль, отрывая полосы ткани. Совершая эти безумства в состоянии, близком к панике, я швырнул на кровать два толстых стёганых одеяла вместо матраца и лёг. Двумя полосами ткани я привязал к кровати лодыжки, а третьим обрывком простыни закрепил левое запястье. Снова лёг и повернул голову, чтобы взглянуть на Назира. Протягивая ему оставшуюся полосу, я попросил его глазами привязать руку к кровати. Мы впервые встретились с ним взглядом, открыто, без всякой задней мысли глядя друг на друга.