Волк среди волков - Ханс Фаллада

— Слушаюсь! — сказал старший надзиратель, взял под козырек и вышел из конторы.

Все посмотрели ему вслед, но никто не сказал ни слова на прощанье, даже фон Штудман. Вольфганг посмотрел на всех по очереди. Тайный советник мурлыкал: "Скоро, увы, проходят дни счастья…"

Начальник благосклонно улыбался.

Фрау фон Праквиц сказала:

— Он с первого же раза мне не понравился…

— Господин Пагель другого мнения… — заметил Штудман.

— Простите, я сейчас вернусь, — сказал Пагель и быстро вышел из конторы.

Старший надзиратель Марофке прошествовал мимо толпившихся жандармов, его потешное брюшко покачивалось на субтильных ножках в безупречно отутюженных брюках, усы топорщились, как у кота, обвислые щеки были багрового цвета. Он не смотрел ни направо, ни налево, он смотрел прямо перед собой и ступал так твердо, что при каждом шаге вздрагивали его обвислые щеки. Но если господин Марофке и не видел ничего, ушей заткнуть он не мог, он слышал, как один из жандармов удивленно спросил:

— А это что за птица?

— Эх, брат, он-то и недоглядел, как те тягу дали!

— Ах так! Значит, это из-за него мы всю ночь в лесу проторчим!

Марофке, глазом не моргнув, направился прямо к казарме для жнецов. Он сел на скамейку, на которой так часто сиживал, раздражая этим все население Нейлоэ, и опять уставился в одну точку.

В казарме стояли шум и суетня, как обычно во время сборов. Сердито, раздраженно бранились надзиратели; зло, яростно огрызались арестанты Марофке не вставал. Он знал, все цело, ни одно одеяло не выменено на табак, ни одна простыня не спалена на фитили, ни одна лопата не забыта на поле. Все в полном порядке, только пяти человек не хватает. Пусть даже их изловят еще сегодня (во что Марофке не верил), отношение к нему испорчено раз и навсегда: он упустил пять человек, из-за него отозвана уборочная команда. Этого пятна с него никто не смоет!

Правда, есть его донесение тюремному начальству. Он проявил дальновидность; он просил о смене как раз этих пятерых человек — но даже это не смоет с него пятна! Канцелярские крысы, отклонившие его просьбу, приложат все старания к тому, чтобы умалить значение его ходатайства. Ведь оно совершенно необоснованно, нельзя по такому ходатайству отзывать людей, арестанты имели бы полное право жаловаться! А если он, Марофке, действительно настолько не доверял этим пятерым, он обязан был глаз с них не спускать и день и ночь не отходить от них ни на шаг, не доверяться неопытному помощнику — ах, совьют они ему крепкую веревку! Сослуживцы его недолюбливают, они свалят на него всю вину, а тут еще доклад управляющего имением и жандармского офицера.

Старший надзиратель Марофке прослужил достаточно, он знает: в отставку его из-за этого дела не уволят, но повысить тоже не повысят! К осени он рассчитывал на повышение, к Михайлову дню уходит в отставку смотритель Кребс, Марофке рассчитывал на его место, он бы его обязательно получил! Не только из пустого тщеславия, не только из вполне понятного честолюбия, из-за желания подняться на ступеньку выше, ждал он этого повышения, нет, тут крылось еще кое-что другое. У него была дочь, молоденькое существо в очках, смахивающее на старую деву, он очень ее любил. Эта дочь страстно желала стать учительницей — на жалованье смотрителя он с грехом пополам мог бы послать ее в учительскую семинарию, а теперь придется ей научиться стряпать и пойти в прислуги! Глупо и несправедливо устроена наша жизнь; из-за того, что молодой человек заболтался с надзирателем, несущим охрану, пять человек сбежало, и вот он не может исполнить заветное желание своей дочери!

Надзиратель поднял голову. Рядом с ним на скамейку сел Пагель. Улыбаясь, протягивает он ему портсигар и говорит:

— Идиоты!

Марофке хотел было отказаться от сигареты. Однако ему все же приятно, что Пагель шел за ним от самой конторы, что он на глазах у всех сел на скамейку с ним, с человеком, который впал в немилость, и хочет вместе с ним покурить. "Он ведь от всей души, — думает Марофке и, поблагодарив, берет сигарету. — Он ведь не может знать, каковы последствия его глупости. Все делают глупости".

— Я позабочусь, господин старший надзиратель, — говорит Пагель, — чтобы доклад вашему начальству поручили мне. А уж им вы останетесь довольны!

— Очень любезно с вашей стороны, — благодарит Марофке. — Но не стоит вам портить себе здесь положение, потому что, видите ли, мне это вряд ли поможет. А теперь послушайте, что я вам скажу. Я вам одному говорю, остальные ведь не хотят меня слушать. То, что говорил начальник, вам понятно?

— Я ведь был там всего минутку, но то, что он говорил, по-моему, убедительно, — ответил Пагель.

— А по-моему, вовсе не убедительно. А почему? Потому что все это фантазии, он не знает, с кем дело имеет. Все бы это было так, если бы сбежали только Вендт и Голдриан. Это народ недалекий, они пойдут на десяток взломов, а то и на ограбление, только бы раздобыть еды на дорогу и одежду. И когда они доберутся до Берлина, они уже заработают шесть, восемь лет тюрьмы, только пока доберутся. Но до Берлина им не добраться, так как каждый взлом наводит на след…

— А что же, по-вашему, они будут делать?

— Вот то-то и оно, что с ними Мацке, Либшнер и Козегартен. Это ребята с понятием. Они сто раз подумают, зря ничего не предпримут. Они так рассуждают: а стоящее ли это дело? Они не пойдут на кражу со взломом, за что полагается по меньшей мере год тюрьмы, ради старой вельветовой куртки работника, которая им совсем ни к чему.

— Но ведь им необходимо раздобыть обыкновенную одежду! — сказал Пагель. — В их обмундировании далеко не уйдешь!

— Правильно, Пагель, — сказал Марофке и приложил палец к носу с прежним заносчивым видом собственного превосходства. — А так как они хитры и сами это знают, так как они осторожны и не хотят красть одежду, — ну, что из этого следует?..

Пагель посмотрел на Марофке, он все еще не знал, что из этого следует.

— Для них кто-то уже припас одежду, — ласково заметил Марофке. — У них здесь, в Нейлоэ, сообщники есть, может один, а может и несколько. Поверьте мне, такие продувные ребята, как Козегартен и Либшнер, не убегут, если не подготовят все заранее. Тут уже обо всем договорено, а за то, что я проморгал, как они сговаривались (а сговаривались они здесь, записками или знаками; в Мейенбурге они сговориться не могли), за то, что я шляпа, поделом меня и ругают…

— Но, господин старший надзиратель, как же это у всех у нас на глазах? Да и кто здесь, в Нейлоэ, на это пойдет?

Старший надзиратель неподражаемо пожал плечами.

— Ах, юноша, что вы знаете о том, на какие хитрости способен человек, только бы вернуть себе свободу? Вы день-деньской о всякой всячине думаете, а такой человек с утра до ночи, да еще и полночи вдобавок, только о том и думает, как бы тягу дать! А вы говорите: у всех у нас на глазах! Мы ничего не видим. Вот он по дороге на работу свертывает папироску, а табак, оказывается, весь вышел, он у вас на глазах бросает курительную бумажку в грязь, и вы вместе со всеми продолжаете свой путь. А через три минуты приходит тот, кому нужно, подымает бумажку и читает, что там нацарапано… А может, там ничего и не нацарапано, просто она так-то и так-то сложена, а это означает то-то и то-то…

— Но, господин старший надзиратель, по-моему, это звучит так неправдоподобно…

— Неправдоподобного для них нет, ничего нет, — сказал Марофке, он сел на своего конька. — Подумайте только, Пагель, каторжная тюрьма, железо, и стекло, и бетон, замки и засовы, и опять замки и засовы, и кандалы еще не вывелись. И стены, и ворота, и тройной контроль, и часовые снаружи, и часовые внутри — а поверьте мне, на всем свете нет вполне надежной тюрьмы! Такой огромный, можно сказать гигантский аппарат, а человек один-одинешенек, и вокруг — железо и камень. И все же мы то и дело узнаем: из тюрьмы ушло письмо, и никто не усмотрел как, в тюрьму пришли деньги или подпилок, и никто не знает каким путем. Такие вещи возможны в каторжной тюрьме, при ее аппарате, а вы хотите, чтобы они были невозможны здесь, на воле, в наших неохраняемых уборочных командах — у нас на глазах?

— Но, господин Марофке, — сказал Пагель, — письмо написать они, допустим, могли, но ведь надо же, чтобы кто-то здесь был с ними заодно, чтобы он захотел прочитать это письмо!

— А почему бы здесь и не быть такому человеку, Пагель? — воскликнул Марофке. — Откуда вы знаете?! И откуда я знаю? Достаточно хотя бы одного человека, который был на фронте с кем-нибудь из моих ребят. Достаточно им посмотреть друг на друга, мой подмигнет: "Выручай, приятель!" — вот они уж и сговорились. Может быть, кто-нибудь из здешних сидел в предварительном заключении, а мой гусар тоже отсиживал за стенкой предварительное заключение, и по ночам они изливали друг другу душу сквозь окошечко в камере — вот уж знакомство и состоялось. Но это не обязательно — это была бы простая случайность, а случайность не обязательна. А вот женщина не случайность, женщины всегда и во всем замешаны…