Заре навстречу - Вадим Кожевников

— Я ведь не шахтер. Пошла вода, потом больше.."

Папа, он медик, остался. А я вот… — И Тима смущенно развел руками.

— Утоплых видел? — спросила женщина с бледным лицом и растрепанными волосами.

Тима ответил честно:

— Лапоть мимо пас проплыл. А потом доска. А люди не от воды бежали, а на воду, — и, пробуя успокоить, объяснил: — Значит, ничего страшного еще не случилось.

— Эх, глупый, — сьазала ему печально женщина, жадно глядя на дверцу шахтного ствола. — Разве шахтер бежит от того, что страшно? Он бежит гуда, где товарищ погибает Вот что.

Сторож в сушилке взял Тимину мокрою одежду, развесит, вынес свою, посоветовал подсучить штанины и рукава и сказан: задумчиво.

— Раньше, как происшествие в шахте, все кидались начальство бить, а теперь некого. Сами себе властители — Закурил и проговорил озабоченно: Раньше как происшествие, начальство сейчас коней запрягать и в гости укатывало, куда подалее. Вот и маркшейдер укатил вчерась, — надо думать, не зря, — и сообщил: — Когда господин Ирисов шахтенку затопил, из нее также цвелой водой воняло. Я на всю жизнь запомнил. Двое сынов у меня в ней утопли. Как же не помнить!

Протяжно, скорбно, почти непрерывно выл гудок на копре Капитальной шахты. А небо блистало свежее, чистое, спокойное.

Возле забора, окружающего шахтный двор, пробилась трава и пахло огурцами. Среди груды ржавых железных обломков росла березка. Ствол ее был кривой, заскорузлый, с черствыми, морщинистыми, как зажившие болячки, наростами, но вся крона дерева — зеленое яблоко из нежных листочков, каждый величиной в мушиное крыло.

Перед железной дверью над стволом шахты стояла очередь горняков, прибежавших с других шахт. Сейчас вниз качали только мешки с песком, крепежный материал и толстые стопы полотнищ брезента.

Женщины, дети, старики стояли молча в отдалении от копра и напряженно, сосредоточенно смотрели на обитую ржавым железом дверь. Когда рукоятчик крикнул: "Еще мешков с песком требуют", — толпа дрогнула, придвинулась ближе, но вдруг рассыпалась, все ринулись к балке.

Руками, досками они нагребали песок в рубахи. Дуся сняла с себя платье и, оставшись только в сорочке и в брезентовых шахтерских штанах, набивала песком платье. Когда притащили тяжелые тючки к шахте, рукоятчик сказал:

— Больше не требуется, — и прикрикнул на горняков: — А вы рожп-то отворотите, — и, обратившись к женщинам, разрешил: — Ничего, вытряхайте прямо тут песок из одежи. А то некрасиво полуголышом-то.

Из поднятой па-гора клети вышла артель подростков.

Ребята вынесли на руках Тихона Болотного и положили его на землю. Доктор Знаменский не мог нагнуться к нему. Болотного подняли на руках. Доктор прижался ухом к его груди, потом потрогал пальцем веки, сказал горько:

— Какой человек был, а?!

Болотного снова положили на землю. На распахнутую грудь Тихона выполз мокрый мышонок. Какая-то женщина, сдернув с головы платок, хотела было с отвращением сбить его, но Тима успел схватить мышонка и, держа в горсточке, словно птенца, упрекнул:

— Он Болотного столько раз спасал, а вы бить.

— Господи, — воскликнула женщина, — мышь живой, а человека нету, — и зарыдала.

Тяжелые, рыхлые тучи, гонимые ветром, паползали из тайги. Днища туч низко свисали; были они грязного цвета, словно долго волоклись по болотам, прежде чем выползти на небо… Вьюжно закрутплась на дорогах пыль, и захрипел сухой бурьян на откосах. К Тиме подошел Анисим:

— На вот, отец велел отдать, — и протянул мамин наперсток, который когда-то папа взял себе на память, думая, что он никогда не увидит больше маму.

— Он живой? — тоскливо спросил Тима.

— Целый, — успокоил Анисим. — Лазарет там в рудничном дворе устроил. Кто зашибся — перевязывает.

Из клеш один за другим выходили шахтеры. Мокрые, с серыми лицами, с полузакрытыми глазами, закинув руки на плечи товарищей, они висели между ними так, словно кости у них были перебиты. Шахтеров клали на траву возле забора. Отвернувшись, они судорожно изгибались, терзаемые тошнотой.

Анисим сказал:

— На старую шахту напоролись, затопленную. Вода еще ничего, — после, как схлынула, газ пошел. Гнилой, вонючий, будто могилу распотрошили. Сухожилии прибежал заслон ставить. Всех коммунистов вокруг себя собрал и полез в завал. Степка Бугаев один человек восемь вытащил.

— А погибших много?

— Про инженера Асмолова знаю, — неохотно проговорил Анисим. — Его твой отец бинтами обвязывал, а он все-таки помер. Ребята рассказывали: как начал забой пучиться, ползти из каждой щели в породе, аж на две сажепп вода полосами хлестала и дробленый камень выбрасывала, словно выпаливала его. Ребята поначалу щит стали ладить, стопками подпирать, а потом как наподдало, так всех в проходку повыбивало. Шахтеры стали Асмолова в восходящий ходок подсаживать, а он ни в какую. Уперся, говорит: "Грунтовая вода только". А ему газожог Зайцев, дружок Болотного, говорит: "Нет, ты нас на старую выработку вывел. Помним мы мачухинскую шахту!" И хватать его стал. Но ребята не поверили в такое злодейство. Начали снова заслон ставить, а как опять поддало заслон, инженера об стойки ударило. Но он не захотел уходить. Больше всех старался, вот и убило.

Нашу подростковую артель Болотный выводил. Как захлестнуло водой лампы, он велел всем рубахи снять, в науты скрутить, за них браться и идти цепью. И повел по ходкам. Мустафьин задним шел и где-то оторвался. Тихоп, как вывел нас на верхний горизонт, пошел назад, Мустафьина искать. Нырял, нырял в штреке, нашел и поволок по восходящему ходку. Вынес на сухое место, но, видно, ослаб его на себе тащить. Пошел нас разыскивать, да в потемках в скат рухнул. Потом мы пошли его искать.

Сначала Мустафьина нашли живого, а потом Тихона — в скате, всего расшибленного. Тут вода снова начала пагрывать. Мы Болотного тащили, он еще живой был, когда по воде волокли, да, видно, изошел кровью и помер совсем тихо.

— А почему мышь не утонул?

— Болотный в зубах берестяной туесок с мышом держал, когда плыли. В рудничный двор вышли, выпул туесок из зубов и обратно за пазуху положил, где он всегда мыша носил.

В руке у Тимы лежал теплый, живой комочек, и сердце мышонка мелко и часто стучало в ладони.

— Ничего, что оп у меня?

— Ничего, — разрешил Аыисим.

— Ты почему рубаху не выжмешь? — спросил Тима.

— А, все равно дождь, — равнодушно сказал Анисим.

Низкое небо, свисая всклокоченными тучами, лилось па землю серой водой. Но никто не ушел, не прикрылся.

Люди по-прежнему стояли толпой возле копра и напряженно глядели на обитую железом дверь.

Рукоятчик кричал на отлежавшихся возле заборов ггахтеров, которые хотели снова спускаться в шахту:

— Сказано, не требуют людей, значит, нечего на вас еря пар тратить. Ложитесь обратно; потребуют — свистну.

Снова из клети вышла группа шахтеров. Они добрели до забора и улеглись там. На лицах — нет и следа только что пережитого ужаса. Все они вели себя просто как очень уставшие люди.

Вот плечистый шахтер сидит на земле, положив на поднятые колени руки с окровавленными, отдавленными пальцами, на одном висит на кожице содранный ноготь.

Заметив сострадательный взгляд Тимы, шахтер нехотя поднял руку ко pту, перекусил кожицу, выплюнул ноготь и сказал мечтательно:

— Покурить бы!

А вот другой, костлявый, голый по пояс, с белой, словно берестяной кожей, бродит уныло по двору. На голове его чалмой накручена рубаха, и из-под рубахи кровь течет по щеке и за ухом. Он жалуется всем, то и дело поднося руку к накрученной на голове рубахе:

— Ее теперь ежели и с золой простирнуть, все равно рыжие пятна останутся.

Согнувшись, сидит на земле полуголый шахтер, а из его спины Дуся выковыривает вбившийся в рану уголь, и, послюнявив листы подорожника, наклеивает их на раны.

Шахтер, жмурясь так, словно ему только щекотно, басит одобрительно:

— Ох, и ловкая ты девка, Дуська. Так и лущит, так и лущит, ровно на сортировке.

Ушибленные и раненые неторопливо жуют принесенную из дома еду, время от времени пробуя, можно ли двигать поврежденной рукой или ногой, и только поглядывают на рукоятчика — не позовет ли снова в шахту.

А дождь все льет с серого, словно покрытого сплошным бельмом неба. Топая, как солдаты, и держа на плечах, словно ружья, обушки, кайла, прибыли горняки с соседнего рудника. Ими командовал, по-петушиному вскидывая голову, узкоплечий человек с хитрыми, веселыми глазами, одетый в студенческую тужурку и в широкие брезентовые штаны, франтовато выпущенные на хромовые сапоги. Но рукоятчик сказал ему:

— Хоть ты и сам Мартынов, у пас свой ревком, ему я и послушный. А тебе — нет, — и, наклонившись над стволом, стал кричать: — Эй, там! Качать вам подмогу или погодить?