Пришествие Короля - Николай Толстой

Теперь ступай же! Если ты вернешься, я буду здесь, чтобы еще раз проводить тебя.

Хеорренда поблагодарил короля и пошел дальше. Перед ним лежал долгий каменистый путь. За каждым камнем таился колдун, певец заклинаний, шептун над солью, сплетатель синих прядей. Идя вперед, Хеорренда играл на своей арфе и пел колдовскую песнь, которой научил его король. Колдуны подчинялись заклятью и засыпали каждый за своим камнем, их злые заклинания распадались, их чары развеивал ветер — все, кроме одной. Это колдовство метало в путника стрелы забвения, набрасывало на него узлы забытья, вырывало корни его памяти. Хеорренда забыл о цели своего странствия по волнам океана, не помнил он больше, зачем забрался на гору. Он брел по каменистой тропе, волоча ноги по смерзшемуся снегу. Сокровищница его памяти была пуста, бесцельным было его странствие.

Оказавшись целым и невредимым на вершине, Хеорренда услышал, что воздух вокруг него полон мерного гула, словно бьется его собственное усталое сердце, словно раскатистый гром грохочет в долинах. Наконец он достиг гребня священного холма, страшного места, и увидел вершину, окруженную частоколом, как и рассказывал ему король-коротышка. На каждом колу была насажена кровоточащая отрубленная голова. И лишь острый конец одного из них был без головы и ждал своей жертвы. Но раз уж скоп так далеко забрел в своем долгом странствии, то он решил остаться в живых, какая бы опасность ему ни грозила. И уж не на этот острый кол будет насажена его голова!

Облако, лежавшее на вершине холма, теперь клубилось вокруг него сырым туманом, и через короткое время скоп хеоденингов увидел то, что стояло за частоколом. Там находилось большое возвышение, а на нем — огромный деревянный идол с лопатой в одной руке и с дубинкой в другой. Вокруг возвышения на коленях стояла толпа колдунов. Это было собрание нойди. Были они в высоких и острых колпаках, украшенных гирляндами сухих листьев, и опоясаны они были заговоренными поясами. Одежды их были вывернуты наизнанку и надеты задом наперед, и звук, раздававшийся эхом в этом ужасном месте, был грохотом их бубнов — они колотили раздвоенными жезлами в бубны, расписанные рунными знаками — изображениями зверей, гор и лесов, звезд, солнца и луны.

Когда скоп опустился на колени вместе с колдунами, он увидел, что сейчас будет совершаться жертвоприношение. Несколько человек крепко держали холощеного оленя-самца за рога и морду. Они повалили его на землю. Маленький старичок с волосами стального цвета, нойди из великого моря, из ласковой волны, из широкого океана, приблизился к мечущему яростные взгляды оленю. В руках у него был золотой нож с окованной медью рукоятью. Зверь бился и кричал, крики его эхом отдавались среди ледяных облаков, но верховный нойди отрезал кусочки от его ушей и костреца, положив их на возвышение как приношение богу и приглашение его на пир. Затем животному перерезали горло и собрали кровь в большую чашу. Потом нойди отнес ее к возвышению и смазал деревянное изображение с ног до головы дающей жизнь кровью.

Все это время над священным местом висел низкий туман, и грохот бубнов колдунов становился все громче и громче. Показалось Хеорренде, что в этом грохоте слышит он крики зверей и птиц лесных и горных, человеческие голоса, говорящие на неведомых даже ему языках, а уж он-то постранствовал больше прочих людей. С каждым мгновением этот бешеный грохот все ширился, пока не охватил весь воздух вокруг, сами глубоко укоренившиеся горы, не начал дрожать единым хором вместе с припавшими к земле нойди и бьющимся сердцем освежеванного оленя, лежавшим перед ними.

Поэт почувствовал, что это биение охватывает и его тело. Грохот заполнил его слух, странная речь бубнов затопила его разум. Слышались ему в этом лае, рычании, жужжании речи, которые он вроде бы наполовину понимал. Его спутники распустили свои пояса и шнурки на башмаках. Он сделал то же самое. Они кивали, раскачивались, бились в корчах, будучи под властью чар бесконечного грохота бубна, глаза их стекленели, и на губах выступала пена. Они жевали ольховую кору, и сок стекал по их смерзшимся бородам струйками крови.

Хеорренда раскачивался, как береза под порывами морского ветра, голова его беспомощно повисла, и тут он увидел, что посреди толпы стоит мать короля-коротышки. Лоухи звали ее, и в образе дикой кошки возникла она пред ним из тумана. Шерсть на ее загривке стояла дыбом, глаза ее дико сверкали и уши стояли торчком. На кончике каждой шерстинки, каждого уса была капелька крови. Страшная личина то исчезала, то появлялась перед ним из серого тумана, клубившегося вокруг священного холма, и вот тут-то он ощутил великий страх. Взгляд Лоухи был жестоким и насмешливым, и многостранствующий скоп показался сам себе всего лишь мышкой в ее кривых когтях.

Хеорренда закрыл глаза, но дикий крик через мгновение заставил его поднять испуганные веки. Теперь его спутники колотили в бубны так яростно и быстро, что все слилось в один нескончаемый вопль исступления и муки. Лица их, осунувшиеся, обескровленные, лишенные мужественности, озарял странный свет. Они уже не склонялись над своими грохочущими бубнами, они подняли лица в слепом восхищении к окровавленному столбу, что все выше вонзался в нависшее над ним плотное облако.

Наконец Хеорренде показалось, что он начал понимать что-то в этом грохоте и вое, стоявшем вокруг. Нойди звали. Они взывали к богу столба, к Биег-Олмаю[173], повелителю бешеных ветров, что всю зиму носятся над пустынными снежными равнинами Похьянмоа. Это он насылает бураны, что, клубясь, спускаются с гор, сгоняет по каменистым осыпям лавины величиной с холм. Своей лопатой держит он ветра в пещере до времени, а затем берет он свою дубину и гонит их куда надо.

Биег-Олмай хрипло гогочет над холмом и озером, погоняя бури над морским берегом, что вмиг переворачивают хрупкие суденышки охотников на моржей. Швыряет он снегом в лицо погонщикам оленей, когда на закате мчатся они домой. Острыми, как кремневые стрелы, градинами хлещет он по озерам, и лесам, и болотам. Он завывает в лесу, валя высокие деревья, и мучительный грохот их падения, когда раскалываются их стволы, эхом раскатывается по снежным полям, над холодными утесами и катится по голубым ледяным рекам. Веч Похьянмоа стонет и дрожит от ветра Биег-Олмая, который погоняет он своей дубинкой, так что сама пустыня все время воет от боли.

В скалистых чертогах Хуодно живут ветры земные, в месте жалком и больном. Но если кровавое жертвоприношение будет по нраву Биег-Олмаю, то тогда он смягчится. Если грохот бубнов привлечет его сердце и он снизойдет к мольбам жарких людишек, дрожащих в своих шатрах из шкур, то тогда он, может быть, в милости своей загонит ветра своей лопатой назад, в пещеру, и вышлет ласковые ветерки, что снова пригонят оленей в долины.