Сталин и Гитлер - Ричард Овери

Официальное давление на творческих людей дополнялось широко распространенной самоцензурой. Она принимала самые различные формы. Издатели и редакторы во многом выполняли работу цензоров. Художники и артисты выбирали такие темы для своих произведений, которые, как они знали, будут приемлемы, или же работали меньше и создавали меньше произведений, либо работали втайне, или сохраняли молчание. Поэтесса-лесбиянка София Парнок опубликовала свой последний сборник поэм в 1928 году под названием «Вполголоса», чтобы показать, как официальные власти удушают ее поэзию, но до своей смерти в 1933 году она написала еще сто неопубликованных поэм100. Борис Пастернак оставил свое собственное творчество в 1930-х годах и вместо этого начал делать переводы, в том числе переводы на русский язык шекспировского «Гамлета» и «Фауста» Гете. Авангардные архитекторы в Советском Союзе предпочли совсем отказаться от своих работ. Ссылка или самоубийство были возможным выходом из тупика, хотя случаи побега из страны были крайне редки. В период между 1933 и 1939 годами тысячи немецких интеллектуалов и творческих людей оставили Германию, в большинстве случаев в самые первые месяцы периода. Художник-экспрессионист Макс Бекман, вопреки тому, что его уволили с должности преподавателя в 1933 году, оставался в Германии до дня открытия выставки «дегенеративного искусства», когда оказанная двум его огромным картинам честь быть представленными в первом же зале заставила его, в конце концов, покинуть страну и уехать в Нидерланды101. Изгнание давало личную безопасность, но художники в изгнании не имели возможности оказывать сколь-нибудь серьезное влияние на культурное поле битвы, которое они оставили. Это ослабляло сопротивление и провоцировало негодование со стороны тех, кто остался.

«Нет, и не под чуждым небосводом, / И не под защитой чуждых крыл», – писала русская поэтесса Анна Ахматова, чьи лирические стихи в 1946 году Жданов осудил, заявив, что они написаны «наполовину монахиней, наполовину блудницей»102. Последним спасением было самоубийство, хотя на удивление мало кто в действительности шел на это. В своей мрачной поэме, написанной в 1939 году, Ахматова умоляла о смерти («Ты все равно придешь. – Зачем же не теперь? / Я жду тебя – мне очень трудно.»), но дожила до 1966 года103. Эрнст Кирхберг, узнав о том, что не менее 32 его литературных произведений появились на выставке 1937 года вместе с картинами Бекмана и что 639 его картин были изъяты из музеев, впал в глубокое отчаяние, из которого он освободился только 18 июня 1938 года: после того как, уничтожив все свои гравюры по дереву и предав огню остатки картин, он пустил себе пулю в лоб104.

Стремление очертить рамки культуры и установить контроль над ней никогда не ограничивалось общепринятым разделением ее на «высокое искусство» и популярную культуру, рассчитанную на массового потребителя. Новые классики советской и германской литературы, музыки и искусства должны были стать достоянием всех, их должны были читать и ими должны были восторгаться все без исключения граждане страны. За публикацией «Далеко от Москвы» последовали организованные собрания отделений партии на заводах, фабриках и учреждениях, где общественность поощряли высказывать свое мнение о достоинствах романа и его недостатках. Только за один первый год было издано 150 000 экземпляров книги105. Тираж художественной, научно-фантастической литературы и поэзии в Советском Союзе в 1950 году достиг ошеломляющих 180 миллионов экземпляров106. Поэмы и песни Герхарда Шуманна читали и пели члены Гитлерюгенда и люди СА на партийных фестивалях и митингах. К культуре относились, как к чему-то, что принадлежало всему сообществу, как к неотъемлемому элементу коллективных усилий, ткани повседневной жизни, а не как к чему-то отдаленному от них. Эта более широкая концепция «культуры» означала, что даже самые безобидные и популярные забавы должны были сообразовываться с культурной политикой режима. Люди чувствовали себя немного свободней, когда слушали легкую музыку, посещали танцзалы или сидели перед экраном кинотеатра, чем когда они находились в библиотеках или художественных галереях.

Отношение официальных властей к джазу ясно показывало ту степень, до которой идеология культуры использовалась для формирования всей культурной среды. С начала 1930-х годов к джазу в Советском Союзе относились как к форме культурного саботажа и как к танцам, к которым он побуждал, являясь по своему характеру буржуазным и дегенеративным музыкальным направлением.

Поскольку джаз совершенно очевидно пользовался широкой популярностью, были организованы государственные джаз-оркестры, которым было позволено исполнять только спокойные танцевальные номера или мелодии, основанные на русских народных традициях. После 1945 года ассоциация джаза с американским врагом в холодной войне привела к еще большим ограничениям, так что в 1949 году производство и продажа саксофонов были вовсе запрещены107. Еще хуже джазу пришлось в гитлеровской Германии, где его считали, вопреки очевидной популярности, наряду с популярными танцами, такими как танго и чарльстон, расово дегенеративной «негритянской музыкой», совершенно чуждой германскому музыкальному вкусу. В 1935 году его запретили передавать по радио и во многих общественных местах, однако его вымаранная танцевальная версия была разрешена, в этом варианте использовались скрипки и виолончель вместо саксофона, и в такой версии больше звучала мелодичная музыка, а не диссонирующие мелодии и «провокационные ритмы»108. Посредством музыкальных конкурсов усилия властей направлялись на то, чтобы создать подчеркнуто Германский оркестр танцевальной музыки, который бы участвовал в организации сентиментальных и красочных развлечений в немецком стиле, поэтому в 1942 году Геббельс основал Германский танцевальный и развлекательный оркестр для исполнения разрешенной музыки на радио109. В условиях обеих диктатур слушать или исполнять аутентичный, диссонирующий, синкопированный джаз фактически означало совершать акт политического неповиновения.

Эти критерии были распространены и на все расширяющуюся сферу радио и кино. Оба режима придавали особое значение радиотрансляциям. Радио в Советском Союзе стало развиваться с 1919 года, а регулярные трансляции начались в 1924 году. К 1933 году всего было 60 радиостанций, к 1940-му – 90; количество лицензированных государством радиоприемников неуклонно росло в течение того же периода с 1,3 миллиона до 7 миллионов. В условиях господства социалистического реализма по радио регулярно передавали стандартный набор музыки (которая заполняла почти три четверти всего времени вещания), чтение классических произведений, драмы и материалы по политическому просвещению, и все это под неусыпным оком Главлита110. Радиотрансляции в Германии начались в 1923 году, и к 1933 году по всей стране было огромное множество мелких местных радиостанций, которые слабо контролировались Радиообществом Рейха (RRG). Геббельс поставил всю систему радиовещания под контроль своего министерства. В июле 1933 года полномочия общества были усилены и радиотрансляции стали подчиняться Отделу радиовещания министерства пропаганды. Каждая местная радиостанция подвергалась политической цензуре со стороны министерства внутренних дел и в каждой из них был Культурный совет, в обязанности которого входило наблюдать за качеством и соответствием программ требованиям властей. Программы национального вещания организовывались Ойгеном Хадамовски, который видел в радио инструмент пропаганды для «формирования характера и воли Германской нации»111. Параметры вещания определялись, по мнению одного чиновника, словами «Германский», «раса», «кровь», и «народ»112. Однако и здесь музыка, вопреки всему, составляла примерно 70 % всего вещания, представляя собой сочетание классической и легкой музыки, которая была, по словам Геббельса, «приятной и доступной». С целью резкого расширения радио аудитории режимом было организовано производство дешевых «народных» радио. Их производство началось в мае 1933 года с первой модели VE301 или «30 января» (в честь даты вступления Гитлера в должность канцлера), которая продавалась по цене 76 марок; меньшая компактная версия этого радио появилась на рынке к 1938 году и стоила 35 марок. В 1933 году всего было зарегистрировано 4.5 миллиона радиоаппаратов, а к 1941 – 15 миллионов113.