Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Оливер обвел стол победным взглядом. Омоту отложила нож и медленно подняла на него глаза. Потом посмотрела на Гэри, пробормотала извините! и ушла быстро, насколько позволяли высокие каблуки. На тарелке осталась нетронутая горка мелко наструганной свинины.

Гэри вскочил и бросился за ней.

Оливер задумчиво посмотрел им вслед и сказал Тамми:

– Не будем им мешать, хорошо?

Как вам объяснить? Это была настоящая лирическая сцена. Море плескалось у наших ног, Омоту плакала, а я утешал ее, как святой Иосиф – деву Марию.

– Это было чудовищно, – сказал я, – я чуть не сгорел со стыда. Как он мог так говорить – при тебе? К сожалению, мы, люди, выросшие в демократическом обществе, зачастую совершенно лишены такта по отношению к тем, кто пережил ужасы колониализма или тоталитаризма. Мы избалованы. Все-таки у нас никто не вправе без веских оснований подвергнуть гражданина пыткам, бросить в тюрьму или заставить досмотреть некоторые бродвейские шоу. По сравнению с тем, что творится у вас на родине или, скажем, творилось в Советском Союзе, это, конечно, – небо и земля.

Омоту молча посмотрела на меня.

– Как Оливер мог так говорить! – продолжал я. – Зная, что пережил твой народ! Как он мог сказать, что первый геноцид в ХХ веке случился в Армении! Ведь еще за десять лет до этого немцы почти полностью уничтожили гереро и нама! Загнали в пустыню, и они шли через нее к своей обетованной земле, шли и умирали. И немцы так и не извинились! Никакой Вилли Брандт не стал перед вами на колени! Нама и гереро – не белые, что тут извиняться?

Слова слетали с моих губ, как брызги пены. Да, это была настоящая лирическая сцена. Точь-в-точь как в выпуском классе с Пегги Ли – мы сидели, и она потянулась ко мне, чтобы поцеловать: но тут я заметил комара у нее на щеке.

– При чем тут это? – сказала Омоту. – Я же из Нигерии, а не из Намибии.

Если вам когда-нибудь доставалось по лбу ножкой антикварного столика, вы, возможно, лучше поймете меня. Да, меня срезали на полуслове. Объясняться было также бесполезно, как двадцать лет назад извиняться перед Пегги за то, что я убежал от нее с криками: «Нет, только не это!».

Она ведь так и не поверила, что речь шла о комаре!

С тех пор я и не люблю романы о вампирах.

– При чем тут геноцид? – сказала Омоту. – Я просто разозлилась, что он опять начал про своих бывших. Словно коллекцию собирает, мать его!

– Извини, это меня занесло, – сказал я. – Понимаешь, моя бабушка приехала из Литвы…

– Да-да, – Омоту сжала мою руку, – советская оккупация, я знаю.

Волны с грохотом разбивались у наших ног, и пятна влаги проступали на ее светлом платье, словно оспины.

У меня скучная профессия, думает Гэри. Если и случится скандал, все вспоминают его еще лет десять. Хорошо было, когда Анна Корженевска издала книгу этнографических записок своего деда, а они оказались компиляцией из широко известных узким специалистам источников! До сих пор в кулуарах перемывают кости.

Перемывать кости – это тоже про общественную гигиену, вполне в контексте конференции. Пожалуй, про кости было бы даже интересней, чем то, что приходится слушать. Тем более заранее понятно всё, что скажут докладчики.

«Семиотика душевой в европейской культуре XIX века»? Пожалуйста. Сначала – про душ в казармах марсельского полка (60 человек в час), потом – руанская тюрьма (от 96 до 120 человек в час), потом – карательная психиатрия Пинеля, душ Шарко, лечение душевнобольных, репрессивный характер душевой как места насильственной гигиены. Можно ли принять душ после смерти?

«Чистота: расовое vs. телесное»? Не вопрос. Одержимость чистотой в XIX веке и практики колониализма, личная гигиена как классовый маркер, анальный характер гигиены по Фрейду, советские чистки, нацистская риторика «расовой чистоты». Как функционирует женское тело и где его можно найти, когда приспичит.

«Критика чистого ужаса и семантика молока у Жоржа Батая»? Легче легкого. Семинар Кожева по Гегелю. Запутанные отношения Батая с русской эмиграцией. Молоко как символ чистоты и невинности в архаических культурах и творог как символ смерти. Анализ выражения «сглазить» и фольклорных представлений о дурном глазе (sic!), вызывающем сворачивание молока.

«Насекомые и(ли) вредители: общий знаменатель тоталитарных идеологий ХХ века»? О’кей, тоже можно догадаться. Клопы-кровососы в социалистически-революционном дискурсе, сталинская борьба с вредителями, риторическая фигура таракана в публикациях Der Sturmer, ну, и что-нибудь еще из камбоджийской истории – для diversity, как сказал бы Оливер.

Пора признать: со времен Мишеля Фуко и Жоржа Вигарелло не сказано ничего по-настоящему интересного о том, чем занимается Гэри последние годы.

Когда-то казалось, что гигиена – это тема, где сфокусировалось расовое и гендерное, телесное и политическое. Собственно, так и было – вот только все то, что можно об этом написать, было написано уже давно, да к тому же на французском языке. И так – почти со всем, интересным в Теории, которой занимался профессор Гэри Розенцвейг. Основополагающие тезисы уже выдвинуты, остается только уточнять и разрабатывать.

Нет, это не пессимизм, думает Гэри. Это просто трезвое понимание трагедии современного исследователя, современного человека вообще. (Под «современным человеком» здесь понимается всякий родившийся в период между заявлением Ницше «Бог умер» и первым исполнением All You Need Is Love.)

Правила игры строго определены. Временами хочется устроить розыгрыш… ну, не как Корженевска, но все равно… например, прочитать доклад-шараду, в котором ключевое понятие не будет названо ни разу (ведь еще со времен Цюй Пэна известно, что в шараде «шахматы» не может быть только слова «шахматы»), – прочитать, а потом наблюдать, как слушатели один за другим встают, чтобы дополнить и уточнить, радостно, точно школьники, выкрикивая отгадку.

Или рассказать об удивительном (вымышленном) случае с человеком, который принимал ванну, а его брат на противоположной стороне земного шара внезапно стал чистым.

Увы, подобный демарш был бы крайне негативно оценен профессиональным сообществом – и потому Гэри в очередной раз приготовил ничем не выдающийся доклад, который, очевидно, заслужит негромкие аплодисменты и сдержанное одобрение аудитории.

В ожидании своего выступления он слушает чужие, и мысли скачут, как на скучной лекции в студенческие годы.

Тараканы из Der Sturmer напоминают о тараканах, которые вдруг завелись в душевой их нью-йоркской квартиры. Гэри уже боялся заходить в душ, особенно ночью, когда тараканы разбегались от включенного света, словно черные точки перед глазами. Месяц назад он написал письмо домовладельцу, попросил как-то решить проблему – и получил уклончивый ответ, что проблему тараканов будут решать глобально, на уровне всего дома. Если Гэри что-то понимает в инсектологической риторике Манхэттена, это значит, что проблема так и не будет решена.

Следующий докладчик говорит о семантике белого-как-чистого и черного-как-грязного, и Гэри вспоминает платье Омоту, темнеющее от брызг, и думает, что если бы они не вернулись к столику (Тамми мирно слушала совсем уже пьяного Оливера), влажная ткань почернела бы и слилась с кожей Омоту, символически раздев ее перед Гэри.

Он напился вчера, да, напился как дурак и ревновал Тамми к Оливеру. Как это ему пришло в голову?

Понятно как. Он всегда знал, что недостаточно хорош для Тамми. Едва увидев их вместе, в голубой воде бассейна, Гэри понял, что Оливер был бы для Тамми лучшей парой, чем он сам.

Но все равно: ревность – проявление инстинкта мужчины-собственника, она унижает, она недостойна современного человека. Поэтому утром Гэри сказал, что Тамми совершенно ни к чему слушать его доклад – она и так знает все, о чем он скажет: каждую свою мысль он сто раз проговаривал перед ней. Тамми нечего делать на этой скучной конференции, и он будет только рад, если она пойдет на пляж с Оливером и Омоту.

Ну, молодец. Проявил сознательность. Выступай теперь перед равнодушным залом таких же скучающих профессоров, как ты сам.

Вздохнув, Гэри берет папку с докладом и под жидкие аплодисменты поднимается на кафедру.

Он заметил Омоту, как раз когда приступил к выводам – сформулированным, несмотря на очевидную самому Гэри банальность, в меру изящно и парадоксально. Она сидела в пятом ряду, переплетя длинные черные пальцы, косички покачивались в такт кивкам. Похоже, сидела уже давно – только близорукий Гэри мог не заметить раньше. Дыхание перехватило: почему Омоту здесь? Опять поругалась с Оливером? И, значит, Тамми…