Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

– Хей, – говорит Джек, – пойдем, а?

И Дэн, думает Дина, Дэн ведь был клевый, он был веселый и смешной, не просто крутой и богатый. И мне так было противно потом, когда начались эти кокаиновые закидоны, вечная ложь, паранойя, долги… а я себе говорила, что это мой мужчина и я должна его поддержать, и совсем не думала о тех, кого он кидал на деньги. А ведь это были его друзья. Его друзья, и мои тоже. Что же это мы наделали, а? Время было тяжелое? Ну и что, что время тяжелое, мы же все равно были хорошие люди, мы все – и Митя, и Дэн, и я? Зачем же мы так…

Она слезает с высокого стула – какие все-таки красивые ноги! – слезы блестят у нее в глазах, но она улыбается Джеку – какая широкая, открытая улыбка! – и тут где-то за спиной Пол говорит Fuck!, и они оборачиваются, и глядят в телевизор, а по экрану под трехцветными флагами едут бронетранспортеры, а бегущая строка что-то говорит о вторжении русских войск.

– Ну вот, – говорит бармен, – доигрались, блядь. Мне, пока я из колледжа не ушел, все мозг прополоскали: история, мол, закончилась. Я как чуял, что это лажа! Ни хрена она, сука, не заканчивается. Вот эти, сербы там, или хорваты, они же, я знаю, тридцать лет вместе жили, тоже небось думали, что это навсегда. А тут, вот те нате! – история на пороге, пришла, блядь, в гости! Это как землетрясение – живем здесь, живем, даже дома нормальные научились строить – а херакнет Сан-Андреас, и кранты всем, половину Калифорнии в море смоет. И никакая страховка не поможет, некому будет выплачивать. Вот эти тоже небось не ждали, что у них такая херня начнется! – и он кивает на телевизор.

– Старина, – говорит Пол, – да не нервничай, может, обойдется всё.

– Обойдется, как же! – Бармен наливает полстакана. – Мне отец все детство мозг полоскал, мол, сейчас советские ракеты прилетят, и мы не сегодня-завтра будем воевать с русскими. Ну, вот и дожил, вот и будем воевать!

– Да не хочет никто с вами воевать! – кричит Дина, чуть не плача. – Я русская, ты мне поверь. Мы только-только нормально жить начали, какая на хрен война? Да в Москве сейчас у всех истерика. Патриоты скандалят у американского посольства. Либералы митингуют на Пушкинской: мол, не допустим войны!

– Это все потому, что мы туда полезли, – примирительно говорит Пол, – я всегда выступал против. И в этой войне – ну, если будет война – ответственность только на Клинтоне. Пятьдесят с лишним лет мы сохраняли границы в Европе – а тут сами лезем в эту никому не нужную Югославию, чтобы одни югославы отделились от других! Неужели непонятно: полвека никому было нельзя, а теперь, оказывается, можно. Ну, раз можно – то не только нам, всем можно. И России в том числе. Я говорил: Клинтон разрушил послевоенный мировой порядок, и эти гуманитарные бомбардировки нам еще аукнутся.

– Ты не понимаешь, – говорит Джек, заглядывая ему в глаза. – Мы не можем быть в стороне. Там убивали людей. Этнические чистки, как в Германии. Массовые изнасилования. И мы что, должны были остаться ни при чем? А потом, через пять лет, говорить: ах, боже ж мой, мы ничего не сделали, извините нас, люди! Поступить, как с Руандой? Как с Гитлером? Попытаться договориться, закрыть глаза, избегать конфликта? Ходить в кино, придумывать всякие умные штуки, поднимать инвестиции – а там бы дальше убивали женщин и детей? Мы, американцы, умеем предавать: армян и греков – туркам, евреев – Гитлеру… неужели нам не стыдно?

– Глупости! – взрывается Пол. – При чем тут греки и армяне? Этот мудак Краммер мне то же самое сегодня втирал: мы не должны допустить второй холокост! Ничего второго не бывает, все уникально! Все боятся повторить старые ошибки и делают новые, еще старее. Знаешь, почему на Гитлера закрывали глаза? Боялись новой мировой войны! А теперь боятся нового Холокоста и поэтому развяжут новую мировую войну! Я не знаю, это нам очки втирали или просто по глупости, но давайте же в конце концов поймем – страх ничего хорошего не порождает. Как в «Звездных войнах»: страх, гнев, ненависть ведут на темную сторону силы!

– Но там гибли люди! – повторяет Джек, и слезы вскипают у него в глазах. – Женщины, дети!

Вдруг Дина хватает его за руку, сжимая крепко и нежно.

– Что вы несете! – шепчет она. – Армяне, греки, евреи, албанцы… все гибнут, всех жаль. И только на русских – наплевать. Мы семьдесят лет сидели под коммунистами, вам вообще было наплевать, вы только наших ракет боялись! А мы мечтали быть такими, как вы, мечтали быть с вами! Мы даже скинули коммунистов – и что? Вы сказали нам: придите к нам, придите в Европу, мы поможем, дадим денег, поддержим, поделимся опытом! Для Германии в сорок пятом вы план Маршалла придумали – а что получила Россия? Кредиты, которые немедленно разворовали наши чиновники и по которым будут платить наши дети? Репутацию страны, где бляди и бандиты? Скандал с Bank of New York? Кризис? Никому, никому до нас не было дела! Мы не армяне, не греки, не албанцы! Вы бросили нас в девяностые, поманили и бросили, а теперь говорите: о, мы наконец-то будем воевать с Россией! Зачем вы это делаете? Мы такие же, как вы! Вон, он говорил, что мы клевые! И мы же любим вас, мы же хотим быть с вами! Вы же все хорошие люди, я же вижу, я не слепая… скажите же вашему правительству, объясните им, что нельзя так, нельзя бросать других людей в беде… не только албанцев или китайцев каких-нибудь – русских тоже нельзя. Ну и что, что мы проиграли холодную войну? Это не вы ее выиграли, это мы ее проиграли, сами, добровольно. Мы сдались вам – и что мы получили? Ничего! И вот теперь наши танки в этом аэропорту, вокруг войска НАТО, значит, снова будет война… я все свое детство боялась войны, только за последние десять лет забыла, каково это – бояться, а теперь все опять, все по новой. Мы-то верили, что в Европе больше не будет войн… а вы приперлись в эту Югославию! Неужели нельзя как-то иначе спасти этих албанцев? И что, теперь НАТО будет лезть в каждую щель? А если бы у России с Украиной случилась война… из-за Крыма или еще из-за чего… вы бы тоже полезли? И на чьей стороне? Зачем, зачем вы это делаете? Я же вижу – вы хорошие люди! Мы же все можем быть счастливы, можем жить в мире… мы же можем!

Джек обхватывает Дину за плечи, обнимает, она тычется лицом ему в грудь. Он гладит растрепанные светлые волосы – стрижка в лучшем салоне Москвы, да, – шепчет что-то на ухо, наверно, от лица всех хороших людей Америки, всех хороших людей мира обещает, что не допустит войны, больше никогда не бросит русских в беде, не забудет Дину, позаботится о ней, все они могут быть счастливы, все будут счастливы. Рука перебирает выбеленные волосы, а полночные посетители понемногу возвращаются к своей выпивке, одиноким размышлениям, прерванным разговорам. Бармен протягивает Полу стакан “Jack Daniel’s”, а на телеэкране все так же беззвучно едут танки: российские десантники завершают марш-бросок на Приштину, еще один героический прорыв в неизвестность, в никому не нужный абсолют.

Шли бы в клуб, ребята, думает Пол, глядя на Джека с Диной, и тут бармен переключает канал на MTV и прибавляет звук.

Серебристый свет включенного на mute телевизора заливает их переплетенные тела, играет на влажной коже, на полуоткрытых губах, на захлестнувших подушку волнах волос. Острые коготки, впору иной райской птице, вспарывают кожу спины, острая, пряная боль мешается с приближающимся наслаждением, торопя его, подгоняя, словно всадница – шпорами.

Впивается поцелуем, всего на мгновение, больше не хватает дыхания – но и мгновения достаточно, чтобы она в ответ выплюнула в его рот свой стон, свое долгое ооооо! округлое, как кольцо губ, туго напряженных в преддверии кульминации. До последнего мига он не закрывает глаз – телевизионный свет мерцает на двух в схолмиях грудей, на округлившихся розовеющих щеках, теряется во мраке рта, распахнутого той самой буквой О, графическим эквивалентом звука, вырывающегося из внутренней тьмы.

Потом все взрывается, как всегда, одновременно: в его напряженном органе, замершем в той, другой влажной тьме, где-то бесконечно далеко внизу; и в тот же миг – в голове, внутри лба, чуть выше переносицы… мгновенная, острая вспышка, низводящая их вспотевшие обнаженные тела до подсобных инструментов, пригодных лишь для того, чтобы доставить его в это мгновение, в ослепительную, мимолетную персональную вечность.

Они лежат, неловко обнявшись, и телевизионный экран отражается в ее зрачках, все так же мерцая, переливаясь, вспыхивая огоньками, и он уже медленно погружается в сон, когда женское тело рядом с ним вдруг напрягается, и до него доносится встревоженный, чуть охрипший, но все еще нежный голос: смотри, смотри, что там происходит! – а потом включается звук телевизора, и История врывается в их гостиничный номер взволнованной интонацией диктора.