Распутье - Иван Ульянович Басаргин

– Не расстреливал.

– Хватит крутить, ты же честный человек! Ну же!

– Ну, а если я, тогда надо будет искать, кто же из этого пулемета стрелял в партизан. Ведь я и в них стрелял, когда они бросились на нас с Журавушкой. Брось, Валерий, никто не сможет защитить и обелить меня.

– Ты стрелял в бандитов Кузнецова?

– Федор Силов растрепался, вернее, придумал? Нет, не стрелял.

– Но тебя узнали по выстрелам, а то, что Федор Силов был у вас, то впервые слышу. Твои выстрелы можно отличить из тысячи. Пойманный нами бандит сказал, что это был ты. Но он говорит, что ты ошибся, подумал, что идут чоновцы, вот и уложил там чуть ли не десяток.

– Вот что, Валерий Прокопьевич, вы предложили мне выходить. Я выхожу и сдаюсь в Спасске. Дальше вы предлагаете меня защищать, но это, пожалуй, если будет умный следователь, я сам сделаю.

– Не сделаешь. От моей помощи не отказывайся, еще пригожусь, – улыбнулся Шишканов.

– Хорошо. Вы правы: от друзей не отказываются, враги сами навязываются. Когда выходить?

– Здоров ли ты?

– Кажется, да. Просто тряхнуло меня, когда тесть убил Коршуна, чтобы я не мотался на нем больше по тайге, затем смерть отца… Вот и понесло.

– Выходи завтра, если готов. Я неделей позже заеду к тебе. Меня тоже вызывают в Спасск. За Петрова и за народный суд хотят снять стружку, а может быть, будем вместе с тобой сидеть. Всё не так скучно будет. Сухарей я чуть подсушил. Ты тоже прихвати с собой, сгодятся, – засмеялся Шишканов, хлопнул Устина по спине.

Повеселел и Устин.

– Да, чёрт, многих покорежила революция! Многим перечертила судьбы. И мне думается, что если мы не будем добры к людям, то скоро будем завидовать тем, кто пал в бою, – задумчиво проговорил Шишканов.

– Продолжись такая жизнь, как была у меня, еще пару лет, – сам бы под пули пошел. А каково Саломке? Каждый тиранит, каждый пытает. Петров дважды ставил ее к стене амбара, стрелял над ее головой, одна пуля платок пробила. Молодка, а на висках уже седина. Так-то.

– Значит, договорились. Завтра тайком уходишь, конечно, сопками, чтобы чоновцы не перехватили, и сдаешься. Но об этом, кроме Алексея Сонина, бабы Кати и Саломки, никто не должен знать. Бандиты могут сжечь вашу деревню за твое предательство. Ведь они не теряют надежд вернуть тебя в свой строй. До встречи! – пожал руку Шишканов.

Ушёл. Оставил Устина в глубоком раздумье. Прав Валерий, другого выхода нет и не может быть.

Устин Бережнов таежными тропами, которые ему хорошо знакомы, ушел сдаваться. Даже Макар Сонин не знал об этом, поэтому написал: «Не дал согласия он Шишканову и ушел дальше в тайгу, чтобы надолго там схоронить себя. Зряшное это дело – мыкаться по белу свету. Себя загубит, семью бросил. Аминь…»

10

За зарешеченным окном ночь. Спит тюрьма. Лишь не спит Устин. Он смотрит, как медленно выползает из-за сопок луна, багряная и холодная. Долго меряет тесную камеру ногами, думает: «Зря пошел сдаваться. Вместо помилования – тюрьма. Надо было уходить с семьей за границу. Белым уже не до меня, а Тарабанов, о котором столь много говорят, давно уже всё простил мне. Даже звал в свою банду, что приходила из-за границы и снова уходила, перевешав комиссаров и сельсоветчиков.

А как же Родина, как же Россия? Нет. Это моя земля, на ней и буду умирать, пусть даже насильственной смертью… Горько усмехнулся. Посмотрел на луну. Затосковал. В тайгу бы, на волю бы… Знать бы, где и когда убьют… И все же, почему арестовали? С других бандитов, когда они сдавали оружие, брали подписку, что больше не будут выступать против советской власти, и тут же их отпускали домой. Но почему меня бросили в тюрьму, да так, что никто и не видел, как я пришел сдаваться?.. Все это странно выглядит. А где же Валерий, который хотел заступиться? Даже на допросы водят тайком, ночами. Значит, так же тайком могут и убить.

И вдруг, прервав тягостные раздумья, неожиданно резанула мысль: побратим жив! Как же, за мыслями о себе, не обратил внимания, не вспомнил, что фуражка Журавушки была дважды прострелена, а та, что показал Сонин – целехонька. Значит, жив! Жив…»

Да, Журавушка был жив. В ту непонятную ночь, после страшного воя, вдруг очнулся от того, что кто-то шершавым языком лизал его лицо. Открыл глаза. Ночь. Звезды. На фоне звезд тень громадного волка. Мысленно потянулся к винтовке, затаился. Волк снова лизнул его в нос, тихо проскулил.

Откуда-то из небытия выплыло лицо Макара Булавина, его верный пес Буран, позже прозванный Черным Дьяволом. Сомнений не было, над ним стоял Буран – Черный Дьявол. Вот он тихо тявкнул, тронул лапой человека, снова проскулил. Ухватил за пиджак, потянул на себя. Журавушка улыбнулся. Какая радость! Она теплом разлилась под сердцем. Не одинок, пусть отверженный, но не одинок.

– Ну, чего ты тормошишь меня? Жив я, даже живёхонек, Буранчик ты мой. Не иначе как бог тебя послал, чтобы спасти меня от тоски и душевной порчи.

Журавушка сел, потянулся к Бурану. Тот чуть отпрянул, но не убежал, вильнул хвостом. Лег в стороне, привычно положив голову на лапы, застыл черным изваянием.

– Ну ин ладно, всё одно ты от меня не уйдешь. Пришел – не бросишь.

С трудом поднявшись, Журавушка медленно пошел к зимовью. Продрог. Следом шел Буран. Старик, вон и спина прогнулась, и походка вялая. Даже седину видно при луне, серебрится, как изморозь, по его спине и голове. Журавушка с трудом добрел до зимовья, растопил печь, согрелся. Отрубил псу кусок мяса, подал. Не отказался, тут же схватил мясо и ушел в тайгу. Куда это он? Уж не вздумал ли бросить меня?

– Буран! Буран! Буран! Назад, Буран!

Но в тайге стояла ночная тишина, лишь лениво шелестели листья да о чем-то спешил рассказать ручей.

Журавушка упал на нары и тут же провалился в глубочайший сон. Сон добрый, сон лечебный. Проснулся с пташками. Открыл дверь. Перед ним, чуть помахивая хвостом, стоял Черный Дьявол. Рядом с ним играли два чёрно-серых волчонка. Они отпрянули от человека, но Дьявол коротким рыком остановил их. Волчата припали на животы, часто хакая, косились на Журавушку. Журавушка смотрел на Дьявола. Совсем старик: клыки повыкрошились, притупились, кожа обвисла на ребрах, скаталась шерсть.