Собрание сочиненийв 10 томах. Том 2 - Генри Райдер Хаггард

Изрекши эту историю, Ханс стал переругиваться через пропасть с Мавуном и Индукой.

— Живей переходите, эй вы там, храбрые зулусы, — сказал он, — вы задерживаете вашего господина — и меня тоже.

Зулусы, приподняв свечи, заглянули вниз в зияющую пропасть.

— Ой, — крикнул один из них, — что мы, летучие мыши, чтобы летать через такие ямы, или павианы, чтобы лезть по выступу не шире копья, или мухи, чтобы ползти по стене? Ой! Мы не пойдем, мы подождем вас здесь. Эта дорога только для такой желтой обезьяны, как ты, или же для такого волшебника, как инкоси Макумазан.

— Нет, — рассудительно ответил Ханс, — вы не можете назваться ни одним их этих славных созданий. Вы только пара низкородных трусливых кафров — черные шкуры, надутые по человеческому подобию. Я — желтый шакал — перешел через пропасть, а вы, дутые пузыри, даже перелететь через нее не можете, из страха, как бы не лопнуть на полпути. Ладно, дутые пузыри, летите обратно к фургону и достаньте связку веревок. Они нам могут понадобиться.

Зулусы проворчали, что готтентот над ними не хозяин, на что я возразил:

— Ступайте, достаньте веревку и скорее возвращайтесь.

Они ушли, удрученные мыслью, что опять последнее слово осталось за Хансом. В действительности они оба были очень смелы, но в подземелье ни один зулус ничего не стоит, в особенности же в темноте, да еще в таком месте, где водится нечистая сила.

— Теперь, баас, — сказал Ханс, — мы пойдем смотреть картину. Вы, впрочем, уверены, что я вру и никакой картины нет и не было, так что не стоит трудиться и тратить время, и лучше вам сесть здесь и заняться стрижкой сломанных ногтей, пока Мавун и Индука не вернутся с веревками.

— Ах ты, маленькая ехидна! — воскликнул я в раздражении, сопровождая свои слова грозным пинком.

Тут, однако, я допустил большую оплошность, ибо я совершенно забыл, что был без сапог. Не знаю, носил ли Ханс в своих штанах целую коллекцию твердых предметов, или же зад у него был каменный, только я пребольно ушиб палец, а ему не причинил ни малейшего вреда.

— Ах, баас, — сказал Ханс со сладкой улыбкой, — запишите, чему учил меня ваш покойный отец: не надев башмаков, не суй ноги в колючки. У меня в кармане шило и несколько гвоздей, которыми я нынче утром чинил ваш сундук.

Тут он стремглав побежал вперед, чтобы я не испробовал также на его голове — нет ли там гвоздей, а так как единственный фонарь был у него, мне пришлось галопом последовать за ним.

Утоптанный тысячами ног коридор шел сперва прямо на десять шагов, а потом сворачивал направо. На повороте я заметил над головой свет и убедился, что стою как бы на дне воронки, начинающейся на поверхности горы футов на сто над нами и имеющей в поперечнике около тридцати футов. Не знаю, как она могла образоваться — в точности такой же формы, как воронки для разливания пива по бочкам, причем мы, конечно, стояли в узком ее конце. Чистое, омытое грозой небо было усеяно звездами.

— Прекрасно, Ханс, — сказал я, осмотревшись в этой странной естественной западне, — где же твоя картина? Я что-то ее не вижу.

— Подождите немного, баас, месяц выйдет из облака, тогда вы увидите картину, если только ее никто не стер со времени моей молодости.

Я смотрел на облако, наблюдая зрелище, которое мне никогда не могло бы надоесть — восход великолепной африканской луны из потаенных чертогов мрака. Уже серебряные стрелы света пробивали небесную твердь, затмевая звезды. И вдруг выплыл загнутый край месяца и начал расти с необычайной быстротой, пока весь блестящий шар не встал со своего чернильного ложа. С минуту он еще покоился на краю тучи — дивный, совершенный! В одно мгновение наша яма наполнилась таким сильным и ярким светом, что при нем можно было прочесть письмо.

Я все забыл, поглощенный красотой этого зрелища. Наконец Ханс хрипло кашлянул и сказал:

— Теперь, баас, обернитесь и полюбуйтесь этой милой картинкой. Его протянутая рука указывала на обращенный к востоку склон скалы. Скажу без преувеличения, друзья мои, я чуть не упал. Случалось ли вам в кошмарном сне увидеть себя в аду и вдруг столкнуться en tete a tete[99] с дьяволом? Так вот, передо мной был дьявол, какого не могло бы выдумать самое буйное, самое безумное воображение.

Представьте себе чудовище вдвое выше человеческого роста, то есть десяти — двенадцати футов, блистательно написанное той замечательной охрой, что составляет тайну художников-бушменов — белой, красной, черной и желтой. Глаза были сделаны из отшлифованного горного хрусталя. Представьте себе существо, подобное огромной обезьяне, перед которой самая крупная горилла показалась бы просто ребенком.

И все-таки это была не обезьяна, а человек — и не человек, а бес.

Как и обезьяна, оно было покрыто длинными серыми волосами, которые росли пучками. У него была красная косматая борода, как у человека. Самым ужасным были его конечности. Руки были ненормально длинны — как у гориллы. Пальцы были как бы соединены перепонками, и только на месте большого торчал огромный коготь.

Впоследствии мне пришло в голову, что эта картина могла изображать существо в беспалых перчатках, какие употребляются в этой местности при срезании тростника для заборов. Однако ноги, изображенные босыми, имели то же строение и также снабжены были когтем на месте большого пальца. Туловище было громадно. Если оно было срисовано с натуры, оригинал должен был весить не менее четырехсот фунтов. Мощная грудная клетка указывала на гигантскую силу. Живот был выпуклый, и кожа на нем собиралась в складки.

Однако — одна из человеческих черт — чудовище было опоясано вокруг чресел чем-то вроде негритянской мучи.

Таково было чудовище. Теперь о голове и лице. Не знаю, как их описать, однако попробую: на бычьей шее сидела отвратительная маленькая голова, которая, несмотря на растущую на подбородке длинную рыжую бороду и большой рот с торчащими на верхней челюсти павианьими клыками, имела странно женский вид. Это было лицо старой-престарой чертовки с орлиным носом; массивный, нависший, неинтеллектуальный лоб был непропорционально велик, а под ним горели жуткие, неестественно широко расставленные хрустальные глаза.

Это еще не все, ибо чудовище жестоко смеялось, и художник показал причину этого смеха: одной ногой оно попирало тело человека, огромный коготь глубоко впился в мясо. В одной руке оно держало мужскую голову, по-видимому только что оторванную от туловища. А другая рука волокла за волосы живую нагую девушку, нарисованную небрежно, как будто это деталь мало интересовала художника.

— Хорошенькая картинка, баас? — ухмыльнулся Ханс. — Теперь баас не скажет, что я лгу, целую неделю не скажет.