Темная Башня - Стивен Кинг

Роланд, мерзавец, ты вернул мне эту боль, — думает Кинг. Она протянулась по ноге, как раскаленная докрасна проволока, можете вы не говорить «Бог», можете вы не говорить «Бог-бомба», и никак он не может с ней расстаться. Прошло почти три года после того инцидента на дороге, когда он едва не лишился жизни, а боль по-прежнему с ним. Она, конечно, утихает, у человеческого тела удивительная способность к самоизлечению («Хот-эндж», — думает он и улыбается), но иногда вдруг резко усиливается. Он не думает о боли, когда пишет, писательство в определенном смысле мягкий Прыжок, тодэш, как ни назови, но боль всегда дает о себе знать после пары часов, проведенных за столом.

Он думает о Джейке. Чертовски сожалеет о том, что Джейк умер, и догадывается, что после публикации последней книги читатели просто озвереют. И почему нет? Некоторые знали Джейка Чеймберза двадцать лет, чуть ли не в два раза дольше, чем прожил мальчик. Да, они озвереют, все так, а когда он ответит на их письма и скажет, что сожалеет о смерти мальчика, как и они, удивлен его смертью, как и они, поверят ли ему? Ни за какие коврижки, как говорил его дед. Он думает о «Мизери». Энни Уилкс называет Пола Шелдона паршивым отродьем за то, что тот пытается избавиться от жалкой, тупой Мизери Честейн. Энни кричит, что Пол — писатель, а писатель — Бог для своих персонажей, ему нет нужды убивать любого из них, если он этого не хочет.

Но он — не Бог. По крайней мере в этой истории. Он чертовски хорошо знает, что Джейка Чеймберза не было там в день, когда его сшибла машина, не было и Роланда Дискейна, сама мысль об этом достойна осмеяния, они же, видит Бог, выдумки, но он также знает и другое: в какой-то момент песня, которую он слышит, когда сидит за «макинтошем» последней модели, стала песней смерти Джейка, и не заметить этого означало одно — полностью потерять связь с Вес’-Ка Ган, на что он пойти не может. Не может, если хочет закончить историю. Эта песня — единственная ниточка, которая его ведет, хлебные крошки на тропе, которым он должен следовать, если хочет выйти из этого дремучего леса сюжета, который он посадил, и…

Ты уверен, что посадил его?

Ну… нет. По правде говоря, не уверен. Так что самое время вызвать людей в белых халатах.

И ты абсолютно уверен, что Джейка в тот день там не было? В конце концов, много ли ты помнишь о том чертовом инциденте?

Не так, чтобы очень. Он помнит, как увидел крышу минивэна Брайна Смита, появившуюся над вершиной холма, понял, что едет тот не по проезжей части, как положено, а по обочине. А потом помнит Смита, сидящего на каменной стене. Смит смотрит на него сверху вниз и говорит, что его нога сломана в шести, может, в семи местах. А между двумя этими воспоминаниями, перед столкновением и после него, пленка памяти полностью засвечена.

Или почти полностью.

Потому что иногда, ночью, когда он просыпается от сна, который не может вспомнить…

Иногда он слышит… ну…

— Иногда слышатся голоса, — говорит Кинг. — Почему ты просто не скажешь это? — А потом, смеясь, добавляет: — Пожалуй, только что и сказал.

Он слышит приближающееся по коридору цоканье когтей, и Марлоу сует нос в его кабинет. Марлоу — уэльский корги,[162] с короткими лапами и большими ушами, уже старенький, со своими болями и ломотой в костях, не говоря уже о глазе, который ему удалили вместе со злокачественной опухолью, в прошлом году. Ветеринар говорил, что операцию Марлоу скорее всего не переживет, но он пережил. Хороший малыш. И крепкий. А когда он поднимает голову, чтобы посмотреть на писателя, на его морде играет привычная собачья улыбка. «Как жизнь, старина? — словно спрашивает она. — Написал сегодня хорошие слова? Все путем?»

— Все у меня хорошо, Марлоу, — отвечает он. — Держусь. А как ты?

Марлоу (иногда известный, как «Ваша мордатость») в ответ покачивает скованной артритом «кормой».

«„Снова вы“, — вот что я ему сказал. А он спросил: „Ты меня вспомнил?“ А может, просто сказал: „Ты вспомнил меня“. Я сказал ему, что хочу пить. Он ответил, что воды у него нет, что он сожалеет, а я обозвал его лжецом. И правильно обозвал, потому что нисколько он не сожалел. Плевать он хотел на то, что мне хотелось пить, потому что Джейк умер, и он пытался возложить вину на меня, этот сукин сын пытался обвинить в смерти мальчика меня…»

— Но в действительности ничего этого не произошло, — говорит Кинг, наблюдая, как Марлоу возвращается на кухню, где может вновь проверить, есть ли в его миске вода, прежде чем улечься вздремнуть. А днем он спит на удивление долго. Кроме них двоих, дома никого нет, а в таких случаях писатель часто разговаривает сам с собой вслух. — Я хочу сказать, ты это знаешь, не так ли? Знаешь, что в действительности ничего этого не было.

Он полагает, что знает, но такая вот смерть Джейка на удивление странная. Джейк присутствует во всех его черновых набросках, и в этом нет ничего удивительного. Потому что Джейк должен был оставаться на страницах книги почти что до самого конца. Все они должны были оставаться. Разумеется, автор не может полностью контролировать ни одну историю, за исключением плохой, которая заканчивается ПВБ,[163] но чтобы история вышла из-под контроля до такой степени… это нелепо. И больше напоминает наблюдение за происходящим со стороны (или слушание песни), чем написание выдуманной истории.

Он решает, что приготовит себе на ленч сандвич с ореховым маслом и желе и забудет обо всем этом до завтрашнего дня. Вечером он собирается посмотреть новый фильм Клинта Иствуда «Кровавая работа», и рад тому, что может куда-то поехать, заняться чем-то еще. Завтра он вернется за стол, и какие-то моменты из фильма, возможно, попадут в книгу… сомнений тут быть не может, сам Роланд частично списан с Клинта Иствуда, каким тот предстал в трилогии Серджио Леоне «Человек без имени».[164]

И… раз уж разговор пошел о книгах.

На кофейном столике лежит книга, которую этим утром привез из его офиса в Бангоре курьер «ФедЭкс»:[165] «Полное собрание поэтических сочинений» Роберта Браунинга. В книге, конечно же, есть и «Чайльд-Роланд дошел до Темной Башни», эпическая поэма, которая лежит в основе длинной (и утомительной для глаз) истории Кинга. Внезапно в голову писателя приходит идея, от которой выражение его лица меняется, ему едва удается сдержать смех. Марлоу словно читает чувства писателя, как открытую книгу (и, возможно, это ему под силу, Кинг всегда подозревал, что собаки — сравнительно недавние эмигранты из страны Эмпатика, где каждый знает, что чувствуют другие[166]), потому что улыбка на его морде становится шире.