Стежки, дороги, простор - Янка Брыль

Парень, опустив на пол неполный мешок, поклонился.

— Здравствуйте вам! Называм сень Теофиль[68].

Пять слов на двух языках. И странное, польское имя. По тогдашней моде.

На парне были запыленные сапоги-дудки, галифе и суконная куртка, а над бровями «варшавская» кепка с длинным козырьком.

— Это, Ганно, мой племянник, Малкин меньшой, Тэпсик. Ты ж нашу Малку ведаешь, что за Нохимом. Другие дети ничего себе, а этот, сестрицо, я и при нем скажу: гультяй, панич. Тэпсик, сядь здесь, на лавке, не торчи у порога.

Теофиль подошел к лавке, что стояла возле стола, за которым я решал задачки, и, глянув на меня, сказал с толстогубой усмешкой:

— Горонцо![69]

— А мы у тебя, Ганно-сестрицо, и пообедали бы, — говорила между тем старуха, все еще стоя перед мамой возле печи.

— Ой, Рохочко, может, трохи молока, а то ж капуста[70] у меня заправлена салом.

Мама говорит это, а сама вроде улыбается.

— Салом? — переспросила гостья, как бы не расслышав мамины слова.

— Салом, — подтвердила мама, тоже как будто не зная, что гостье сало есть нельзя, однако она ест.

— Кабы без сала, сестрицо, так это горе было бы. Ему, может, дай молока. Тэпсик, капусту будешь есть? Или тебе молока?

— Буду, — важно ответил Теофиль. — А потом попью и млека.

Они обедали без нас, потому что мы с мамой только что перед их приходом вылезли из-за стола, а Романа дома не было. Потом мама пошла в огород, Роха, оставив мешок и Тэпсика у нас, подалась со своими иголками да шмотками по хатам. Тэпсик сказал мне:

— Дай, хлопак, какую-нибудь ксёнжку. Русскую или польскую, вшистко едно.

Наш толстый, основательно-таки потрепанный однотомник Пушкина, который Роман привез из беженства, лежал в ящике стола. Когда я достал его и положил перед гостем, тот посоветовал мне пойти погулять. Я пошел. Коров выгонять было еще рано, а мне хотелось посмотреть, как тот Теофиль читает. Сам я уже многое читал у Пушкина, а кое-что знал и на память — само запоминалось, не заучивал. Скажем, «Трусоват был Ваня бедный» или «Горит восток зарею новой». Когда я вошел в хату, Пушкин лежал развернутый, а гость дремал, слюняво отвесив красную губу. Он подобрал ее, очнувшись, поудобнее уселся на лавке и сказал:

— Да… Такую ксенжку надо читать с бутылочкой хорошего винца, на мягком диване…

Другой раз, той же весной, но недели через две в воскресенье, баба Роха пришла тоже не одна, а с таким, как я, хлопчиком. И опять с порога:

— Ганно-сестрицо, здравствуй! Мало было тебе моего племянника, так на еще и внука. Куда нянька, туда и лялька. Самому очень уж захотелось, когда про твоего ему рассказала. Зяма, скажи добрый день!

Хлопец, не стесняясь, издали поздоровался со всеми, с мамой, Романом, со мною, потом подошел ко мне, подал руку и сказал вдобавок:

— Здоров!

И я тоже ответил:

— Здоров!

А баба Роха тем временем объясняла маме:

— Мешка полного еще не поднимет, да все же мне трохи веселее. Тот кунэлэмул[71] Тэпсик не хочет помочь, паничу, видишь ли, соромно. А это моего Хаима покойного сынок. Сиротка, как и ваш. Батьку его, сама, сестрицо, ведаешь, германец забил, чтобы он об угол головою бился, где он теперь есть!..

Баба Роха отправилась с товаром по хатам, а мы с Зямой побыли сначала у нас, смотрели книги, потом в саду, на улице. Пошли было к Шуре, однако у них никого дома не оказалось. А когда баба Роха вернулась, сели обедать все вместе.

Но сначала, едва мама отодвинула заслонку, чтобы доставать горшки, Роха что-то ей там зашептала, и шепот был такой, что я, и сидя за столом, услышал:

— Сама уже… я такой поп, что беру и боб… А за него… Раструбит по всем Милтачам…

— Да нет, Рохочко. Сегодня пасоля с певием, а потом и панцак[72] забеленный, — вслух ответила мама.

Было потешно, когда баба Роха зачерпнула из миски кусок мяса, а после взяла его из своей ложки пальцами и положила Зяме на ломоть.

— И ты, — сказала, — пальцами бери. Сначала бог сотворил палцы, а потом уже видэлцы[73].

А в общем-то, хорошо было, что этот хлопец, такой не наш, не деревенский и такой… ну, по-ихнему такой же самый, сидит у нас за столом, как когда-то сидел Шура, в тот, первый раз, с нашим первым общим уловом. Он, Зяма, как и мы с Александром Сергеевичем, кончает второй класс, а когда мы кончим третий, будем, как и он, в четвертый ходить в Милтачи, и тогда нам еще лучше будет с ним дружить. Жаль только, что вот пообедаем и он уйдет… И я попросился проводить Зяму.

— Еще чего? — удивилась мама. — Он же с бабою, не один. А коровы твои?

Сразу два довода против. Но первое «против» отклонила баба Роха:

— Ганно-сестрицо, хай себе дружат сиротки. Или ты не видишь? А Зяма и учится добра. Он еще и картинки малюет, как живопивец.

Мы с Зямой засмеялись. А про другое мамино «против» я сказал, что попрошу Тоню, она мне должна не полдня, а целый день отпасти. Тут еще и Роман кстати свое слово хозяйское сказал, и наша мама отпустила меня.

Мешок с тряпьем и куделями баба Роха оставила, так как завтра утром Роман собирался ехать в Милтачи. Они все еще чего-то, баба и мама, никак не могли договорить, и мы пошли с Зямой одни.

10

До Милтачей от нас пять километров. По тому возрасту расстояние немалое, хотя возле дома или на выгоне босые мальчишьн ноги выбегали и не столько.

Позже, когда я подрос и стал ходить в школу в местечко, оно со временем начало казаться мне совсем не городом, каким представлялось смалу, из Овсяников. И про то узнал, почему оно называется Милтачи. Милту, жидкую затируху из овсяной муки, которую, кстати, в нашей деревне не варили, милтачане в каком-то своем легендарно далеком походе разбалтывали просто в придорожном маленьком прудке, оттуда и хлебали ложками. Легенда потешная, деревенская, с издевкой, сами жители местечка ее не любили. Они были с гонором, женились только на своих, всех деревенских называли хамами, а в той сосновой роще, что стоит между Милтачами и панской усадьбой, брали из гнезд грачат, которые еще не летают, но уже сытые. Мешками полными приносили их и тушили. Вот поэтому-то и милтачевских девок, как смеялись у нас, никто из деревенских не берет