Первая мировая война. Катастрофа 1914 года - Макс Хейстингс

Среди солдат всех воюющих армий постепенно росло ощущение причастности к общим страданиям, которое в сознании многих вытесняло патриотические чувства. Британский офицер Уилберт Спенсер отзывался о встрече с немецкими пленными так: «Отличные парни! Я произвел фурор, меня обступили толпой, слушая мой безупречный немецкий. Долго разговаривал со всеми, обещал после войны приехать в Берлин распить бутылочку лагера. Попросили наведываться чаще. Они, конечно, все чумазые после боев и переезда, но в целом вполне приличные люди»{1151}.

Социалист и пацифист Жан Пети описывал позже свою жизнь в немецком лагере для военнопленных: «Французы, бельгийцы, русские, англичане спят вперемешку. Это новый Вавилон. У каждой нации есть свои преимущества и недостатки, есть люди хорошие, честные и чистые, а есть агрессивные, ненасытные и отвратительные. Вчера вы с ними враги, сегодня союзники, и ни они, ни вы не знаете почему. Мы лишь игрушки, марионетки».

Алоизий Левенштайн в ноябрьском письме домой, рассказав, что его часть уже четыре недели занимает одни и те же позиции, добавил пророчески: «Странно. Нам казалось, что мы здесь всего на четыре дня. Что если и война продлится четыре года, а не четыре месяца, как мы полагали?» Ощущение чудовищности и безысходности положения, в которое они попали, навалилось на миллионы солдат воюющих армий, заполняя собой осточертевшие земляные жилища.

18. Тишь и покой ночью святой

Приближение Рождества 1914 года повергало европейцев в глубокие раздумья – и в тылу, и на фронтах. Если до этого кто-то и сомневался в серьезности выбранного правительством курса, теперь все сомнения отпали. Зигмунд Фрейд, который в июле так радовался открытому конфликту, теперь писал с отвращением об «этих кошмарных временах, этой войне, которая грабит нас как духовно, так и материально»{1152}. Офицера Ричарда Майнерцхагена, служившего в британских войсках в Восточной Африке, озадачила безмятежная встреча с немцами в Танге во время рождественского перемирия: «Так странно сегодня обедать с теми, кого вчера пытался убить. Настолько выбивает из колеи, что начинаешь думать – в самом ли деле мы враждуем или все разом совершили страшную ошибку?»{1153} Хелена Швайда писала из Бремена своему жениху на Западный фронт: «Все ходят как в воду опущенные. Даже дети, которые обычно в это время веселятся, и те сникли»{1154}. Из тыла солдатам каждой страны мешками слали подарки к празднику – один только Франкфурт заполнил собранными гостинцами 50 железнодорожных вагонов.

Пресса под конец года стала более рассудительной. Редакционная статья английской Daily Mail утверждала: «Во второй половине 1914 года союзным войскам на западе пришлось отражать наступление немцев на французскую столицу. В 1915 году им предстоит очистить от врага всю французскую землю и отвоевать Бельгию. <…> Выполнение этих задач путем неослабевающего натиска и повторяющихся атак, когда все тактические условия складываются в пользу обороны, потребует от нас, а также от бельгийцев и французов огромных усилий». Даже если подобные заявления и означали крошечный шажок к прозрению, им все равно далеко было до позиции, которую втайне занимали теперь некоторые представители верховного командования (в первую очередь Фалькенхайн), – что добиваться требуемого исхода на поле боя, возможно, придется не один год, и не факт, что это в принципе возможно.

В Германии слабеющие военно-патриотические чувства попытались поддержать парадом оптимизма. По громкому заявлению берлинской газеты Vossische Zeitung, у немецкого народа имелись неоспоримые основания для победы: «Крепкие нервы! <…> Крепкие нервы в этой беспрецедентной мировой войне гарантируют победу, выступая преимуществом при прочих равных». Царь Николай II с самого начала предсказывал, что уже начавшийся конфликт трудно будет остановить, и разрастание военных целей у противников только подтверждало его правоту. В Германии набирал популярность новый лозунг – Siegfrieden – «К миру через победу». Условия мира должны диктовать победители, незачем выторговывать его на переговорах. Такие же настроения наблюдались и в большинстве других стран Европы. Власти каждой из них хотели прекратить кровопролитие – и огромные расходы, – но лишь оправдав жертвы 1914 года достаточными завоеваниями.

Британия и Франция ставили целью уничтожить «прусский милитаризм», то есть лишить послевоенную Германию промышленных и военных мощностей, которые позволили бы ей начать новую войну. Они отклонили попытку американского президента Вудро Вильсона выступить посредником, не без оснований утверждая, что любой исход, не сковывающий Германию или не подрывающий ее силы, приведет к новому витку конфликта, но уже на удобных для немцев условиях. Из этой вполне логичной посылки союзники делали куда более сомнительный вывод: чтобы диктовать условия Берлину, нужна полная победа, за которой последуют экономические санкции, открыто призванные закрепить коммерческое преимущество стран-победительниц в послевоенную эпоху. Президент Пуанкаре выступал за создание оккупированной буферной зоны от Мозеля до Рейна. 21 декабря Теофиль Делькассе, министр иностранных дел, отправил российскому правительству телеграмму, подчеркивая решимость Франции: «Французская армия не остановится на границе Эльзаса-Лотарингии, мы пойдем дальше… до тех пор, пока все союзные правительства не добьются законных репараций для своих стран и не учредят в Европе новый порядок, который гарантирует мир во всем мире на долгие годы»{1155}.

Неудивительно, что для немцев эта война приобретала экзистенциальное значение. С уст не сходила фраза «sein oder nichtsein» – «быть или не быть». Немцы догадывались, что поражение чревато уничтожением страны. Если поначалу война не рассматривалась как борьба западноевропейской демократии с центральноевропейским консерватизмом, то впоследствии именно такой характер она отчасти и обрела. Изначально немцы не претендовали на мировое господство, но сам факт войны побудил власти, с одной стороны, осознать суровые последствия поражения и, с другой – вынашивать все более амбициозные планы на случай победы. Бетман-Гольвег по-прежнему намеревался добиться политического контроля над Европой экономическими средствами, допуская лишь ограниченное число аннексий. Однако многим из его облеченных властью соотечественников, особенно промышленникам и банкирам, претила идея простого таможенного союза, а территориальные приращения, наоборот, прельщали. Фалькенхайн, в частности, не замахиваясь на Российскую империю, насчет Запада строил далекоидущие планы по окончательному завоеванию{1156}.

Подписав в сентябре Лондонскую декларацию, союзники обязались не только отказываться от сепаратных мирных соглашений, но и одобрять любой пункт мирного договора, выгодный одной из сторон, лишь с общего согласия. Взаимное недоверие Британии и Франции распространялось и на соперничающие планы обеих держав, касающиеся послевоенного расширения. Французские власти поверг в ужас дошедший до министров слух, что британцы договариваются с Японией о высадке японских войск на Западном фронте в обмен на Индокитай, жемчужину французской колониальной империи. Да, западные союзники действительно горели желанием привести в Европу японскую армию, но Токио не польстился на предложенное вознаграждение – с тех пор более заманчивых предложений не поступало, и японские войска в Европе не появились. В ноябре союзники задумались над разделом Османской империи (как только ее хозяева будут повержены), что привело к напряженным англо-французским переговорам в течение 1915–1916 годов. Французы жаждали заполучить Сирию; Асквит же, помимо собственно британских заказов, выторговывал, согласившись на основное условие России, Константинополь и Дарданеллы для царя.

Все воюющие стороны стремились утвердиться в своем моральном превосходстве. Daily Mail в последние дни уходящего года противопоставляла варварский обстрел Скарборо немецким флотом якобы благородной воздушной атаке британцев на военно-морские объекты в Куксхафене под Рождество (хотя ни одну цель поразить не удалось): «Некоторые до сих пор делают вид, что, поскольку война бесчеловечна по сути своей, уже не важно, будет жестокости чуть больше или чуть меньше. Разница между Куксхафеном и Скарборо демонстрирует ошибочность такой позиции. Эта разница доказывает, что неизбежные для войны лишения можно как ограничить и минимизировать без потерь для военного преимущества (если за дело берутся люди благородные и справедливые), так и увеличить до бесконечности (если инициатива принадлежит немцам)».

Бесчинства немцев в Бельгии и северной Франции несколько умаляли абсурд этого заявления. И хотя западные союзники тоже шли на сделки с совестью, как и все участники любой войны, временами совершая отдельные правонарушения, по сравнению с Центральными державами они вели себя несравненно гуманнее. На Восточном фронте тень на репутацию Антанты бросили русские своими гонениями на евреев в 1914 году и особенно во время долгого отступления в 1915 году. Однако массовых убийств мирных граждан ни британцам, ни французам, ни итальянцам в вину не вменялось, в отличие от немцев, австрийцев и турок, которые замечались в подобных бесчинствах неоднократно. В дальнейшем немцы на оккупированных французских и бельгийских территориях стали широко использовать рабский труд местных жителей в бесчеловечных условиях. Центральные державы, в свою очередь, называли военным преступлением установленную Антантой экономическую блокаду, которая подвергла лишениям их собственные народы. Законность блокады, особенно той суровой, что была введена с 1917 года, действительно под вопросом. Тем не менее целенаправленное истребление мирных граждан и экономическая блокада – несравнимые в моральном плане категории.