Голос ночной птицы - Роберт Маккаммон

Пальцы Вудворда сжались.

— Значит, ее нет.

— Простите, сэр?

— Ведьмы. Больше нет.

— Да, сэр, — сказал Мэтью, не считая, что говорит неправду. — Ведьмы действительно больше нет.

Вудворд вздохнул, веки у него дрогнули.

— Я… рад… что не видел этого. Я должен был… вынести приговор… но… не обязан смотреть, как он… приводится в исполнение. О-ох, горло! Горло закрывается!

— Я позову доктора Шилдса.

Мэтью попытался встать, но Вудворд не хотел отпускать его руку.

— Нет! — сказал он, хотя по щекам у него текли слезы боли. — Сиди. Ты… послушай.

— Не пытайтесь говорить, сэр… Вы не должны…

— Я не должен! — взорвался магистрат. — Не должен… не могу… не обязан! Вот эти слова и укладывают человека в могилу!

Мэтью снова сел в кресло, не выпуская руки магистрата.

— Вам следует воздержаться от разговора, сэр.

Угрюмая улыбка тронула губы магистрата и пропала.

— Я так и сделаю. Много будет времени… воздерживаться. Когда рот будет… полон земли.

— Не говорите так!

— Почему? Это же правда? Мэтью, какую же мне… дали короткую веревку! — Он закрыл глаза, тяжело дыша. Мэтью мог бы подумать, что Вудворд снова погружается в сон, но рука, державшая его руку, не отпускала. Потом магистрат снова заговорил, не открывая глаз. — Ведьма. Это дело… не дает мне покоя. Не дает. — Открылись пожелтевшие глаза. — Мэтью, я был прав? Скажи. Я был прав?

— Ваше решение было правильным, сэр, — ответил Мэтью.

— А-ах, — произнес магистрат, будто вздохнул с облегчением. — Спасибо. Мне нужно было это услышать… от тебя. — Он крепче сжал руку Мэтью. — Теперь слушай. Мои часы… разбиты. Песок вытекает. Я скоро умру.

— Чушь, сэр! — Но голос Мэтью сел, выдавая его. — Вы просто устали, вот и все!

— Да. И скоро… я буду спать… очень долго. Ради Бога, не надо. Пусть я умираю… но я не глупею. А теперь… помолчи и послушай. — Он попытался сесть, но тело не повиновалось такому невыполнимому приказу. — В Манхэттене, — сказал он, — есть… магистрат Пауэрс. Натэниел Пауэрс. Езжай к нему. Очень… очень хороший человек. Он меня знает. Ты ему скажешь. Он найдет тебе место.

— Прошу вас, сэр, не надо!

— Боюсь… у меня нет выбора. Решение принято намного… намного более высоким судом… чем мне приходилось председательствовать. Магистрат Натэниел Пауэрс. В Манхэттене. Ты понял? — Мэтью молчал. Кровь колотилась в жилах. — Это будет… мой последний приказ тебе. Скажи «да».

Мэтью посмотрел в почти невидящие глаза. В лицо, которое стремительно старело и увядало.

Времена года, столетия, люди. Добро и зло. Бренность плоти.

Должно уйти. Должно.

Ночная птица, поющая за окном. В темноте. Поющая, как в солнечный полдень.

Это единственное слово, такое простое, было почти невозможно произнести.

Но магистрат ждет, и оно должно быть сказано.

— Да. — Горло почти пережало наглухо. — Да, сэр.

— Хороший мальчик, — прошептал Вудворд. Его пальцы отпустили руку Мэтью. Он лежал, уставясь в потолок, и полуулыбка играла в уголках губ. — Я помню… своего отца, — сказал он, будто поразмыслив. — Он любил танцевать. Я их видел в доме… они танцевали перед огнем. Без музыки. Но мой отец… напевал какой-то мотив. Он подхватил мать… закрутил ее… и она смеялась. Так что… музыка все-таки была.

Мэтью слышал, как поет ночная птица — может быть, ее тихая песня и пробудила воспоминание.

— Мой отец, — сказал магистрат, — заболел. Я видел его в постели… вот так. Он угасал. Однажды я спросил мать… почему папа не встает. Не встает с кровати… и не танцует джигу, чтобы ему было лучше. Я всегда говорил… говорил себе… что когда буду старый… очень старый… буду лежать и умирать… я встану. Танцевать джигу, чтобы было лучше. Мэтью?

— Да, сэр?

— Ты очень удивишься, если… если я тебе скажу… что готов танцевать?

— Нет, сэр, не удивлюсь.

— Я готов. Да. Готов.

— Сэр, — сказал Мэтью, — у меня есть для вас кое-что.

Он наклонился и поднял с пола рядом с кроватью пакет, который принес днем. Миссис Неттльз нашла оберточную бумагу и перевязала желтой бечевкой.

— Вот оно, сэр, — сказал Мэтью, вкладывая пакет в руки магистрата. — Можете его открыть?

— Я попробую. — Но после тщетной попытки магистрат не смог разорвать бумагу. — Я боюсь, — тихо сказал магистрат, — что песка осталось меньше… чем я думал.

— Позвольте мне.

Мэтью наклонился к кровати, разорвал здоровой рукой бумагу и вытащил ее содержимое на свет лампы. Золотые нити блеснули в ее лучах и отбросили зайчики света налицо магистрата.

Руки его сомкнулись на ткани, коричневой, как густой французский шоколад, и притянули к себе камзол. Из умирающих глаз потекли слезы.

Да, это был дар фантастической цены.

— Где? — прошептал магистрат. — Как?

— Шоукомба поймали, — ответил Мэтью, не видя нужды вдаваться в подробности.

Вудворд прижал камзол к лицу, будто пытаясь вдохнуть от него аромат прошлой жизни. Мэтью увидел, что магистрат улыбается. Кто мог бы сказать, что Вудворд не ощутил запах солнца, сияющего в саду с фонтанами, выложенными зеленой итальянской плиткой? Кто мог бы сказать, что он не увидел золотой отсвет свечей на лице юной красивой женщины по имени Энн, не услышал ее сопрано в теплый воскресный вечер? Кто мог бы сказать, что не коснулась его ручка маленького сына, прижимающегося к доброму отцу? Только не Мэтью.

— Я всегда тобой гордился, — сказал Вудворд. — Всегда. Я с самого начала знал. Когда увидел тебя… в приюте. Как ты держался. Что-то… иное… неопределимое… но совсем особенное. Ты где-то оставишь свой след. В чем-то. Чья-то жизнь глубоко изменится… только потому, что живешь ты.

— Спасибо, сэр, — ответил Мэтью. Других слов он найти не мог. — И я… тоже… благодарен вам за вашу заботу обо мне. Вы всегда со мной обращались… разумно… и справедливо.

— Мне полагается, — сказал Вудворд и сумел едва заметно улыбнуться, хотя в глазах его стояли слезы. — Я ведь судья.

Он протянул руку Мэтью, и юноша принял ее. Они сидели молча, а за окном ночная птица пела о радости, вырванной у отчаяния, о новом начале, пребывающем в каждом конце.

Небо стало уже светлеть, когда тело магистрата застыло после часа последних страданий.

— Он уходит, — сказал доктор Шилдс, и лампа отразилась двумя точками в стеклах его очков.

Бидвелл стоял в ногах кровати, Уинстон в дверях. Мэтью так и сидел, держа руку Вудворда, склонив голову к лежащей у него на коленях Библии.

В этом последнем этапе путешествия речь магистрата стала едва разборчивой, когда он еще мог говорить вопреки боли. Обычно слышались только мучительные стоны, когда персть земная превращалась во что-то другое. Но теперь, в повисшем молчании, умирающий будто хотел вытянуть собственное тело к какому-то неведомому входу, и засияли золотые полосы камзола, надетого на него. Голова прижалась к подушке, и магистрат произнес три отчетливо различимых слова.

— Почему? Почему? — прошептал он, второй раз тише, чем в первый.

И последнее, едва слышное, почти облачко дыхания:

— Почему?

Великий вопрос, подумал Мэтью. Последний вопрос, вопрос исследователя, которому не суждено вернуться и поделиться знаниями о новом мире.

Тело магистрата достигло вершины напряжения… застыло… застыло… и потом наконец Мэтью увидел, что ответ дан.

И понят.

Тихий, почти неощутимый выдох. Вздох нашедшего покой.

Пустая оболочка Вудворда затихла, рука разжалась.

Ночь кончилась.

Глава 21

Не успел Мэтью постучать в дверь кабинета, как Бидвелл ответил:

— Входите!

Мэтью открыл дверь и увидел Бидвелла за его массивным столом черного дерева, а перед ним на стуле сидел Уинстон. Ставни были открыты утреннему солнцу и теплому ветерку.

— Миссис Неттльз сказала, что вы хотите меня видеть.

— Совершенно верно. Войди, пожалуйста! Возьми стул.

Он показал на другой стул в комнате. Мэтью сел, заметив пустое место на стене, где висела карта Флориды.

— Мы тут проводим учет с Эдуардом, — сказал Бидвелл. Он был одет в пунцовый костюм с кружевной рубашкой, но на нем не было его любимого роскошного парика. На столе стоял прямоугольный деревянный ящичек примерно девять дюймов на семь. — Я пытался тебя найти. Выходил пройтись?

— Да. Пройтись и подумать.

— Что ж, денек для этого приятный. — Бидвелл сложил руки на столе и взглянул на Мэтью с выражением подлинной заботы. — Ты как, в порядке?

— Да. Или… скоро буду.

— Это хорошо. Ты человек молодой, сильный и выносливый. И, должен сказать, один из самых крепких людей, каких мне приходилось видеть. Как твои раны?

— Ребра еще болят, но это терпимо. Рука… боюсь, кончилась. Доктор Шилдс говорит, что еще может вернуться чувствительность, но исход неясен. — Мэтью пожал одним плечом. — Он говорит, что знает в Новом Йорке доктора, который творит чудеса с помощью новых методов хирургии, так что… как знать?