Необычайные приключения Робинзона Кукурузо - Всеволод Нестайко

Я уже видел злое лицо деда и слышал, как он сопит. Ближе, ближе, ближе…

И тут, как из-под земли, появился Ява. Дед уже был совсем близко, уже взмахнул палкой. Ява подскочил ко мне, схватил арбуз, что лежал возле самой моей щеки, и метнул в деда. Дед выпустил из рук палку и едва успел поймать арбуз. Он же был бахчевник, этот Салимон, и не мог допустить, чтобы арбуз упал на землю и разбился. А Ява уже схватил другой арбуз и снова кинул. И снова дед поймал. Это было прямо как в цирке, как в кино. Ява кидал, дед ловил и клал на землю. Ява кидал, дед ловил и клал на землю.

Я понемногу освобождался. Вот уже и я схватил арбуз и кинул. Теперь мы кидали с Явой вдвоём, а дед Салимон ловил. Ловил, задыхаясь и приговаривая:

— Ох, негодники!

— Ох, безобразники!

— Ох, черти!

Через несколько минут мы с Явой уже во весь дух мчались по бахче. Теперь догоняй, дедушка! Ищи ветра в поле.

Я бежал рядом с Явой нога в ногу, словно мы были одним целым… И мне казалось, что сердца наши тоже бьются, как одно сердце.

Мне было очень хорошо!

Наверно, такое чувствуют настоящие друзья-солдаты, когда плечом к плечу идут в атаку.

Вот так бы бежал и бежал на край света. Нет ничего в мире лучше дружбы.

…На следующий день наша с Явой дружба была еще сильнее скреплена. Так сказать, кровью. Потому что дед Салимон поделился своими впечатлениями о фараоновской пирамиде с нашими родителями. И родители наши сделали нам четыреста двадцать восьмое серьезное предупреждение по тому месту, о котором не принято при девочках говорить. Делая предупреждения, родители приговаривали:

— А вот Карафолька! Карафолька не такой! Карафольки там не было? А? Не было же?

Мы сжимали зубы и молчали. Мы никого не выдали. Никого! Пусть говорят о Карафольке! Пусть! А я всё равно знал, кто такой Карафолька, кто такой Антошка, а кто такой — Ява!

Но разве я мог, скажите, поехать один в лагерь к морю после этого?! Ни за что. Никогда в жизни!

Дружба! Великое это слово — дружба! Может, самое великое из всех человеческих.

Ради дружбы люди идут на пытки, садятся в тюрьму, даже жизнь отдают…

Глава 10

Мы — крепостные. Приезд Явиных родителей. Пистолеты

Вы не думаете, я папу очень люблю, но он у нас такой упрямый, или, как он сам о себе говорит, «абсолютно принципиальный» человек. Как сказал, и пусть тут камни с неба падают, а так и будет. Сказал — как отрезал.

И если он пообещал мне, что гуляний не будет, то не сомневайтесь — некогда было и головы поднять.

С самого утра он задавал мне такую «нагрузочку» на день, что хороший батрак не справился бы. И я трудился, даже дым шёл.

Мама меня, конечно, жалела и, когда отца не было, всегда спешила сказать: «Отдохни, сынок, погуляй!». Но гордость моя не позволяла её слушаться. Я знал, что, если бы папа узнал, он бы лишь поморщился презрительно и сказал: «Маменькин сынок несчастный!» А это было обиднее, чем сто подзатыльников.

И я трудился.

Я не говорю уже, что делал то, что нужно было делать: чистил свинарник, рубил дрова, работал в саду и на огороде.

Но больше всего я выполнял работу, на мой взгляд, никому не нужную, работу, которую отец просто выдумывал для меня. Например, копал большую яму для помоев и мусора. Зачем? Всю жизнь выливала мать помои в бурьян за ригой — и ничего. А тут, видишь, специальная яма понадобилась.

Или — забор из штакетника на границе нашего огорода с соседским. Никогда там забора не было. Говорит, чтобы куры в соседский огород не лазили. Смех! Лазили и будут лазить — на то они и куры. И никакие им дощечки не помешают.

Я знаю, просто это называется трудовое воспитание.

И почему эти взрослые так любят воспитывать! Только хлопот прибавляют. Разве я сам не понимаю, что плохо, а что хорошо, что надо делать, а что не следует! Прекрасно понимаю.

Вот я подслушал нечаянно разговор отца с матерью. Мама просила, чтоб он уже дал мне отдых: «Ты хочешь, чтобы он уже совсем… Посмотри, на кого он похож!» Но отец был непреклонен: «Ничего-ничего, это ему только на пользу. А ты что хочешь, чтобы он лодырем вырос, босяком, пьяницей каким-нибудь, алкоголиком!»

Пьяницей! Сказали, Да пускай она сгорит синим пламенем, эта водка! Чтобы я пил её! Они думают, что я не пробовал! Мы с Явою как-то попробовали. А как же! Бр-р! Тьфу! Рыбий жир и то вкуснее.

Честно говоря, по-моему, взрослым она тоже не по вкусу (как они морщатся, когда пьют!). Просто эти взрослые — такие же, как и дети: им неудобно друг перед другом, они хотят показать, что они взрослые, ну и…

С Явою мы виделись мало: не было времени.

Вот только подойдем к плетню, что разделяет наши дворы,— он с одной стороны, я с другой. Пожалуемся друг другу.

— Настоящим батраком стал,— скажет Ява.— Крепостным. Как Тарас Шевченко. Только стихи писать — «Мне тринадцатый пошёл…»

— А я? Хуже раба египетского. Спины не разгибаю. Поясница уже который день ломит.

Повздыхаем мы да и разойдёмся. О футболе, салочках и говорить нечего. Забыли, как это и делается.

От всего белого света изолированы мы были. В том мире где-то там Фарадеевич с юннатами выращивал фантастический космический глобулус. Уже вскоре должны быть результаты. Где-то там занимались своими загадочными темными делами Кныш и Бурмило.

А мы ничего не знали и не видели. Потому что не могли и носа со двора высунуть. А как ты будешь ловить шпионов, сидя дома? Никак.

Один лишь раз Ява прибежал ко мне запыхавшийся, взволнованный, красный:

— Айда! Быстрее!

— Что такое?

— Только что — сам видел и слышал — Кнышиха из хаты вышла. Кнышу сказала: «А ну пойди-ка на улицу выгляни, нет ли кого, и калитку замкни. А то еще увидят эти нищие, будет тогда». И Кныш пошел, и выглянул, и замкнул. И они пошли в хату, и закрылись…

— Ну и что?

— Вот тебе и «что»! Голова! Может, они шпионские деньги в золу прятать будут или по радио передавать будут что-нибудь… шпионское…

— Ну-у?!

— Вот тебе и «ну»! Пошли, перелезем через Великую китайскую, а там на орех, что у хаты, а с него в окно всё будет видно.

— Пошли!

Через минуту мы уже карабкались на огромный забор, что отделял Явин двор от двора Кнышей. Этот необозримый трехметровый забор мы назвали Великой китайской. И знаете, из-за чего возвели эту стену Кныши? Из-за груш-гнилушек. Как раз на границе росла у Кнышей дикая груша, и одна ветка протянулась на территорию Реней. А с этой ветки груши, ясное дело, падали к Реням. Их, конечно, отдавали, но иногда свинья какую-нибудь падалицу и сжует — разве уследишь. Вот из-за этих гнилушек, что и слова доброго не заслуживает, Кныши и построили Великую китайскую стену. А груша, как на зло, высохла.

Не любили мы Кнышей. Независимо от их шпионской деятельности. Просто так не любили. Несимпатичные они какие-то были. Кнышиха — широкоплечая, костлявая, хоть и не толстая, но какая-то квадратная. Глаза маленькие, как дырочки в пуговках, а нос, или, как говорил тракторист Гриша Чучеренко, «румпель», огромный и похож на топор. Если бы сам не видел, я бы даже не поверил, что у женщины может быть такой здоровенный носяра.

У Кныша, наоборот, нос был маленький, как кукиш. Зато страшно волосатый был Кныш. Руки, ноги, плечи, грудь, спина — всё-всё было покрыто густым рыжим волосом, жестким, как проволока. Даже в ушах были у него были волосы, и торчали они, как клочья (странно было, как доходили до Кныша звуки, не запутываясь в этих клочьях). И из носа торчали тоже, и на переносице росли, и даже на кончике носа.

Кроме того, что волосатый, был Кныш еще какой-то мокрый — как сырая стена в погребе. Руки всегда мокрые, шея мокрая, лоб мокрый. Как-то он взял меня за плечо своей мокрой и холодной, как у мертвеца рукой, и я даже вздрогнул. Бр-р!

И еще — когда Кныш смеялся, нос у него дёргался и кожа на лбу дёргалась (не морщилась, а именно дёргалась). И это было очень неприятно. Хотелось отвернуться и не смотреть. Жили Кныши вдвоём, детей у них не было. И родственников, по-моему, тоже.

В колхозе работал только Кныш. Кнышиха считалась очень больной. Болезнь у неё была неизлечимая и таинственная. Она шепотом рассказывала о ней женщинам, закатывая глаза и приговаривая: «Ох, какая же я больная, больная!»

Между тем неизлечимая болезнь не мешала ей каждый день таскать на базар тяжеленные корзины, а по праздникам выпивать бутылку «денатурчику». «Денатурчик» — так ласково называли Кныши страшный синий-синий спирт-денатурат, на бутылке которого был нарисован череп с костями и написано: «Пить нельзя. Яд». Кныши не обращали внимания на эту надпись. Они что-то там такое делали с «денатурчиком» и пили. Кныш был в этом деле тонким специалистом.

Он говорил:

— Житомирский денатурчик — это настоящая гадость, отрава, а вот черниговский — это, я вам скажу — здоровье! Украинский женьшень! Пей — до ста лет проживешь.