Русский код. Беседы с героями современной культуры - Вероника Александровна Пономарёва-Коржевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Достоевский говорил, что поле битвы между духом и животным – человек, в центре которого – душа. Поэтому человек одновременно и животное, и святой. Как только у него пропадает человеческое, он становится либо святым – это не человек, либо животным – это тоже не человек. А в середине душа, она примиряет эти два поля, и они борются внутри его. Думаю, в этом тоже проявляется амбивалентность.
ЭБ: В вашей картине «Дорогие товарищи!» есть интрига. Когда ты с ней сживаешься, на тебя действует плотская материя кинематографа – я подчинился ей и пребывал внутри интриги на протяжении всего фильма. А что будет со мной при повторном просмотре, не представляю.
АК: Ты прекрасно знаешь «Гамлета» – и конец, и начало. Когда ты видишь этот спектакль в посредственном исполнении, тебе скучно смотреть, потому что ты представляешь конец. Когда ты смотришь его в более талантливом исполнении, тебе интересно, как человек играет принца Датского. Когда ты видишь это произведение в исполнении большого художника, будь то гениальный артист или большой режиссер, тебе неинтересен сюжет, но тебе хочется узнать, куда тебя ведут. Ты можешь увидеть три гениальных, абсолютно разных спектакля, и каждый из них покажется единственно верным прочтением. Смысл не в том, что тебе знаком сюжет: ты будешь пересматривать фильм или спектакль, если в нем есть жизнь человеческого духа, очень интенсивный взгляд на его состояния – переходы от убеждения к вопросу, от вопроса к отчаянию, от отчаяния к поискам ответа, от поиска ответа к убеждению.
Для меня как для режиссера самое главное – это открытия, которые должен совершать зритель на протяжении всего просмотра. Имею в виду не повороты сюжета, а открытие того, как человек себя ведет, а ведет он себя согласно своему духу. Поэтому, когда я смотрю «Отелло» Лоуренса Оливье, то говорю себе: «Великий, великий! Так талантливо я бы не сделал». А когда смотрю Пола Скофилда, то говорю не «Великий!», а «Только так и должно быть».
ЭБ: Чтобы найти гениальную амбивалентность, нужно смотреть во все стороны. Наверное, это принцип русской культуры и ее великих пиков. Взять репертуар МХАТа Станиславского и Немировича-Данченко. Разница между Чеховым и Горьким грандиозна, а для того времени она была даже больше, чем сегодня между Горьким и Водолазкиным. А еще драматургом МХАТа выступал Леонид Андреев, которого сильно недоосмыслили. Это третья вершина. Он пока не открыт современностью из-за тотальной цензуры в прошлом: до революции была либеральная цензура, и Андреева не приняли, Станиславскому не разрешили идти в сторону мистики и темноты, а после 1917 года это вообще стало невозможно. Движение в разные стороны – принцип Московского художественного театра, объединившего Морозова, Шехтеля, Егорова, Немировича, Станиславского, Добужинского, Симова. Мне кажется, в русском театре никто так не делал. Мейерхольд, Товстоногов и другие более гомогенны, а изначальная амбивалентность Станиславского и Немировича, видимо, срабатывала. Также и с «Русскими сезонами» Дягилева – это невероятная амбивалентность, круговая панорама.
АК: Мне сейчас вспомнился Эйнштейн. Его теория относительности – это и есть теория амбивалентности, только выраженная на уровне физики. Однажды его спросили, как он сумел совершить столь революционное открытие. И он ответил, что это было довольно легко: «Просто я прислушивался к голосу природы». Ему возразили: «Если бы это было так легко, то закон относительности открыли бы уже давно». И Эйнштейн сказал: «У природы очень тихий голос, а у меня очень острый слух». Вот и я думаю, что у художника должен быть этот абсолютный слух, благодаря которому он может расслышать удивительный шепот Вселенной и поделиться услышанным с другими.
Разговор с Андреем Бледным
ЭДУАРД Бояков: Андрей, предлагаю поговорить о современной русской культуре, о ее роли в мире. Где наш культурный код?
АНДРЕЙ Бледный: Сейчас границы многих понятий размываются, а сами понятия девальвируются. Если раньше все понимали, кто такой художник, чем он занимается, то теперь художник – это любой человек, который забил гвоздь в стену и повесил на него что угодно. Важнее становится контекст его действия, объяснение этого творческого акта – комментарий. Если раньше мы понимали, кто такой фотограф, то теперь, с развитием технологий, фотографом может быть любой владелец смартфона. То же происходит и с культурой. Буквально тридцать лет назад было понятно, что есть театр, есть синематограф, есть музыка. А сейчас…
В древности любое творческое действие было неразрывно связано с каким-либо культом, а результаты были трансцендентные, мистические. Человек рисовал мамонта в пещере не от избытка свободного времени. Люди били в барабаны, ели мухоморы и устраивали ритуальные танцы не оттого, что им нечем заняться. Это было служение кому-то или чему-то. И не важно, в христианской или в мусульманской парадигме говорить о культе. Поскольку мы с тобой находимся в христианском эгрегоре[29], нам будет проще рассуждать о нем. В христианском эгрегоре все имеет между собой связь. Каждое действо связано с другим. В этом – сакральный смысл культа. А сейчас произошла полная десакрализация. Через отрицание Бога в первую очередь.
ЭБ: А ты не думаешь, что десакрализация происходит уже десятилетия, или века, или даже тысячелетия? Владимир Иванович Мартынов, которого я очень люблю и как композитора, и как философа, очень подробно изучает, отслеживает эти процессы. Он берет пласт в две тысячи лет и говорит: «Вот здесь искусство перестало иметь исключительно божественный предмет. Здесь искусство начало заниматься переводом сакральных сюжетов на свой светский язык». Музыка была настолько сакральной, что никому и в голову не приходило узнать имя автора. Мы же не знаем, например, автора григорианского хорала. Не знаем архитектора храма Покрова-на-Нерли, известно только имя князя, при котором он строился. Фигура автора возникла в эпоху Возрождения. Начали обращать внимание на то, кто написал, кто сочинил. Со временем божественное перестало быть обязательным предметом. На смену пришел вопрос о личности автора, в произведениях стали рассматриваться темы жизни человека, отношений лирического героя, к примеру, с девушкой, а не с Богом. И потом мы все опускались и опускались в иерархии ценностей. Отношения с девушкой уже перестали быть волнующим предметом. И вот нас начали интересовать отношения, скажем так, с другими сущностями.
АБ: Ты
