Три часа ночи - Джанрико Карофильо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Почему математика так важна для тебя?
— Точнее сказать, не важна, а была важна. Я понял это лишь несколько лет назад, когда прекратил попытки доказать гипотезу Ферма. Я любил математику, потому что наслаждался ее красотой. Практические аспекты того, что я изучал или пытался сформулировать, меня не интересовали. Единственным критерием была красота. Чистая и простая красота. — Он снял очки, прищурился и протер их. Протянул руку к своей чашке, но, должно быть, вовремя вспомнил тошнотворный вкус кофе, который был в ней, и положил ладонь на стол. — Тогда же, несколько лет назад, я понял, что математика была для меня еще и инструментом успокоения тревоги, борьбы с тоской бытия и его непредсказуемостью. Защитой от страха. В немецком языке, который, кстати, является одним из самых точных языков современности и в котором практически для каждого понятия есть отдельная лексическая единица, для обозначения тревоги, боязни и страха употребляется одно общее слово: Angst. Подобным образом математика служила мне защитой от страха, лекарством от хаоса и способом его укротить. — Отец сделал паузу. Думаю, его остановило изумление в моих глазах. — Антонио, с тобой все хорошо?
— Да. Просто поймал себя на мысли, что никогда не ожидал услышать от тебя такое.
— Ни один из нас не ожидал, что мы окажемся в той ситуации, в которой сейчас находимся, и будем обсуждать то, что сейчас обсуждаем. Это к во просу о непредсказуемости и неуправляемости.
— Ты прав. Продолжай, пожалуйста.
— Многим математикам, даже если им не хватает смелости сказать об этом прямо, нравится считать, что все в мире можно свести к символам и формулам. Я и сам раньше был убежден, что Вселенная имеет математическую структуру, нужно просто ее обнаружить.
— Но это не так?
— Не так. Математика не предшествует математическим открытиям. Это система, которая объясняет многое, но не все. — Он помолчал. — Ты следишь за моей мыслью?
Я кивнул.
— Математики любят чувствовать свое превосходство. Есть одна байка, которая великолепно это иллюстрирует.
Тут к нам подошел белый песик с черными пятнами, фокстерьер-полукровка. Он позволил себя погладить, с достоинством виляя хвостом и выражая дружелюбие, но не демонстрируя ни малейшей покорности.
— Tati, viens içi[4], — позвала его коротко стриженная дама, словно сошедшая с одной из картин Модильяни.
Песик убежал.
— Ты знаешь, кто такой Тати?
— Нет.
— Так звали одного французского комедийного актера. Его шутки были высокоинтеллектуальными и сюрреалистичными. Он умер в прошлом году. — Отец перевел дыхание. — Твоей маме он нравился.
Упоминание о маме на время погрузило нас в молчание.
— Так вот, байка. Астроном, физик и математик едут по Шотландии на поезде. Проезжая через поля, они видят за окном черную овцу. Астроном восклицает: «О-о, как интересно — овцы в Шотландии черные!» Физик укоризненно качает головой: «Вы, астрономы, в своем репертуаре. Одни обобщения на уме. На самом деле единственное неопровержимое утверждение, которое мы можем сделать, таково: в Шотландии обитает по крайней мере одна черная овца». Математик оглядывает их обоих, вздыхает и поучительным тоном изрекает: «Право же, не знаю, как вас обоих назвать. Все, что мы можем сказать, это: в Шотландии есть по крайней мере одна овца и по крайней мере один бок у этой овцы черный».
Я сказал, что это хорошая шутка, таким тоном, который позволил мне почувствовать себя взрослым. Отец подтвердил, что шутка и вправду хороша, что ее наверняка придумал математик, ну или хотя бы логик и что она точно отражает отношение математиков к другим ученым.
Папа закурил еще одну сигарету.
Мне подумалось, что в его постоянном курении, в этом проявлении слабости, выстраданном и превратившемся в собственную противоположность, есть нечто трагически непоправимое. В повторении одних и тех же действий — вынуть из кармана мягкую пачку, постучать по верхней грани, взяться двумя пальцами за охристый фильтр, зажать его в зубах, чиркнуть спичкой, коротко вдохнуть — ощущался осознанный выбор, сделанный в пользу самоуничтожения.
— Иногда мне кажется, что я устал.
— Устал от чего?
— Если ты прожил много лет, веря, что являешься хранителем высшего знания, то, когда эта вера рушится, ты обнаруживаешь, что потерял себя. Внезапно тебе кажется, что больше тебя ничто не интересует.
— Но ведь у тебя столько увлечений: ты слушаешь музыку, читаешь книги…
— Как раз на примере чтения и поясню. Ты прав, я с детства много читал. Но в глубине души мое отношение к книгам было неправильным. Опасно неправильным.
— Ты не преувеличиваешь?
— Дай договорить. Я читал книги самых разных жанров, но меня никогда не покидала мысль, что написанное в них не имеет особого значения. Что настоящие знания дает наука, в первую очередь математика, а все прочее — лишь болтовня, пускай местами и гениальная. На романы, книги по философии, политике, социологии я смотрел примерно так же, как некоторые напыщенные умники — на детективы или фантастику. То есть я не считал чтение такой литературы зазорным, но и всерьез ее тоже не воспринимал. Труды математиков — вот истинный источник знания, думал я, а все остальное — не более чем развлечение, пусть утонченное, пусть высокоинтеллектуальное, но все равно развлечение. Таким был мой подход к эссе Сартра — я относился к ним как к легкомысленному чтиву, которое позволяло скоротать время в перерыве между серьезными занятиями. Теперь же я пришел к выводу, что заблуждался, и у меня словно выбили почву из-под ног.
Папа вдруг показался мне таким уязвимым. Меня охватил порыв сжать его плечо, но я не посмел этого сделать.
Он потер виски и прищурился.
— Может быть, все дело в том, что я не оправдал собственных ожиданий, но, подозреваю, даже если бы мои мечты о математической славе сбылись, такой момент рано или поздно наступил бы. Полагаю, причина банальна и проста: я старею, я боюсь смерти и… — Отец оборвал себя на полуслове. — Мне не следует говорить с тобой о таких вещах, — добавил он и тряхнул головой.
— Тебе есть с кем говорить о них?
Папа уставился на меня так озадаченно, будто не понял, кто и о чем его только что спросил.
— Нет, не с кем.
— Тогда поговори со мной.
Мне показалось, мое предложение его ошеломило. В отцовских глазах мелькнул проблеск решимости.
— Верно, — прошептал он. — Я поговорю об этом с тобой. — В его голосе не было ни намека на иронию. — Всю жизнь я
