Сумеречная зона - Александр Лекаренко

Но когда охотник увидел поддатого сыщика, выползающего из здания судмедэкспертизы с шахматами под мышкой, у него мгновенно созрел иной план, отменяющий первый. Зачем было рисковать, сталкиваясь с силой, сидящей в доме у мента? Охотнику предоставлялся шанс поставить точку изысканно, по всем правилам искусства и доказать Голосу, что он продолжает оставаться лучшим. Он сделает это в присутствии Голоса, медленно и не спеша отпилив жертвенную голову остро отточенной пилой. Это будет намного изящнее, чем рубить мента наспех, лишив его возможности осознать и прочувствовать происходящее. Пьяная ищейка была слишком заманчивой добычей, чтобы не воспользоваться шансом и не умыкнуть ее в башню для сладостной расправы, охотник не сомневался, что легко обездвижит немолодого, нетрезвого и нетренированного мента.

Уже смеркалось, и начал накрапывать дождь, но фонари еще не зажгли. Воронцов быстрым шагом шел по тихой улочке к своему дому, когда сзади раздался негромкий рокот мотоцикла, на который он не обратил ни малейшего внимания, занятый мыслями о том, что засиделся у Риккерта и запаздывает на встречу с Илоной.

Вдруг мысли разлетелись от удара в затылок, и он растянулся носом в асфальт, в глазах потемнело, коробка вылетела у него из рук. Кто-то рванул пистолет из поясной кобуры, кто-то схватил за воротник пиджака сзади и начал выворачивать руку за спину. Двигаясь вслед за рукой, Воронцов извернулся винтом, слепо ударил ногами и куда-то попал. Ему даже почти удалось подняться, но удар тяжелым ботинком в грудь сшиб его на спину, он проехался по асфальту, правая рука ударилась о раскрывшуюся шахматную доску.

Он увидел перед собой качающуюся фигуру в мотоциклетном шлеме или две, или четыре — в глазах у него двоилось. Он сунул руку под доску — и рубчатая рукоять легла в его ладонь.

Фигура в мотоциклетном шлеме занесла ботинок, Воронцов сбросил предохранитель и нажал на курок, грохнул выстрел, вспышка ослепила его.

Фигуры сломались, рассыпались, снова сложились вместе, бросились к мотоциклу, он пытался поймать их стволом, но все плыло в его голове. Взревел мотор.

В конце дороги показались автомобильные фары, когда Илона, выскочив из машины, кинулась к нему, Воронцов уже вставал на дрожащие ноги.

— Нелегко ты зарабатываешь себе на хлеб, — сказала Илона.

Они сидели на кухне у Воронцова и пили, Воронцов — джин, Илона — кофе, девочка — «Спрайт» из красивой банки, которую привезла Илона.

— Что ты видела? — спросил Воронцов.

— Я видела мотоцикл, который удалялся на большой скорости, и двух наездников на нем, — Илона усмехнулась. — Номер был не освещен и залеплен грязью.

— Какой мотоцикл?

— Старый. Черный. Задние дуги, два самопальных багажника.

— Седоки?

— Темные куртки, темные брюки, темные шлемы, Илона пожала плечами. — Задний выглядел каким-то скособоченным. Они хотели тебя убить?

— С чего ты взяла?

— Я видела ПМ и гильзу, которые ты поднял с асфальта.

— Больше ты ничего не видела?

— Нет.

— Это мой пистолет. Хотели забрать, но выронили, и произошел случайный выстрел.

— Ладно, Воронцов, это твои дела. Как ты себя чувствуешь?

— Хреново. Это уж пятый или седьмой раз я получаю по башке. Амортизация, знаешь ли.

— Ты лучше не пей.

— Я сам знаю, как лечить свою голову.

— Смотри, чтобы она у тебя не отвалилась. Ты уже вторые сутки плохо выглядишь.

— Я всегда плохо выгляжу. Вдруг засигналил мобильник.

— Ты где? — спросил начальник розыска.

— Дома.

— Ну, так выйди и посмотри, что там у тебя делается, раз уж ты не ходишь на оперативки.

— В чем дело?

— Передали звонок с 02, что кто-то там стреляет рядом с тобой.

— Я слышал. Это выхлоп. Пацаны возились с мотоциклом прямо у меня под окнами.

— Тебе что, трудно жопу поднять? Или ты не можешь?

— Могу.

— Ну, так выйди и посмотри. Перезвони.

— Обязательно.

— Ты кому-нибудь говоришь правду, Воронцов? — спросила Илона.

— Зачем? Она никому не нужна.

— И тебе?

— И мне, и тебе, и ей, — Воронцов кивнул на девчонку, сидевшую, уткнувшись в банку со «Спрайтом». — Если бы ты знала правду обо мне, Илона, ты бы перестала со мной целоваться.

— Ты плохо знаешь женщин, Воронцов.

— И мужчин. Никто ни о ком ничего не знает, кроме той лжи, которую придумывает для себя и для других. Я устал жать. Но устать жать — это значит устать жить. Кому мы лжем, когда ведем постоянный внутренний диалог? Замолчи и ты умрешь. Я вынужден лгать даже самому себе, чтобы не пустить себе пулю в лоб.

— У тебя с головой не все в порядке, Воронцов.

— Кому есть дело до моей головы?

— Змее, — вдруг едва слышно произнесла девочка.

— Что? — опешил Воронцов.

— Мне есть, — чуть громче повторила девочка, затем отставила свою банку, подошла к Воронцову и легко поцеловала его в висок.

— Ну, вот, — кивнула Илона. — Я же говорила.

Совершенно обалдевший Воронцов положил ладонь девочке на спину.

— Как ты себя чувствуешь?

— Я хочу спать. Можно я пойду?

— Конечно, конечно, — растерянно заторопился Воронцов.

Когда она ушла, они с Илоной посмотрели друг другу в глаза, — после этого уже не могло быть и речи о том, чтобы забрать девочку из дому.

Глава 21

Башня рухнула, больше не было обитателя башни, другое существо выбиралось из-под обломков самого себя, двойная змея в муках меняла кожу.

Оно корчилось, голое, под неподвижным взглядом желтоглазой суки и неподвижным взглядом ангела с кокаиновыми глазами, размазывая по полу собственную кровь, оно хватало клыками себя за плечи и пятнало их ядовитой слюной, но не издавало ни звука, кричать было запрещено — говорил Голос. «Ты ослушался дважды. Я даю наслаждение, и я даю страдание. Возьми пилу». Существо беззвучно распахивало рот, и выкатывало слепые глаза, но рука его нашла пилу, или рука ангела вложила пилу в его руку. «Отрежь то, что осталось, — произнес Голос, — или будешь мучаться вечно».

Голый, на каменном полу, за железными стенами собственного ада, раздвинул ноги. Его мошонка была разорвана пулей надвое. Одно яичко вывалилось и осталось в кровавой тряпке джинсов, второе висело на тонкой, белесой нити, среди лохмотьев морщинистой кожи. «Режь», — сказал Голос. Ангел-помощник накрыл рукой член, чтобы уберечь его от зубьев пилы. Голый ударил. Остатки того, что делало его человеческим существом мужского пола, упали на пол.

Голова Воронцова невыносимо болела. Он кривил душой, когда говорил Илоне о пяти-семи ударах, на самом деле их было не меряно, плюс тяжелая черепно-мозговая травма от ружейного приклада. Этот удар по затылку почти доконал его, он держался при Илоне, как мог, но теперь лежал пластом, не в состоянии, не то, что пошевелить головой, но и двинуть глазами, он не мог подняться и налить себе стакан джину, хотя и знал, что это не поможет.

Девочка за стенкой не спала и не хотела спать. Она хотела остаться в этом доме, зная, что это единственное место на Земле, где она кому-то нужна, и именно здесь она и была нужна более всего. Она знала, что здесь и сейчас столкнулись две силы, неизмеримо более древние, чем сама Земля, и более ужасные, чем Смерть, она не умела объективировать это знание даже для самой себя и не могла рассказать об этом Воронцову, но знала, что умный, сильный и опытный сыщик Воронцов — пыль под ногами этих сил и погибнет без ее помощи. Она знала, что они могут погибнуть и вдвоем, но это не слишком волновало ее, она не очень хорошо представляла себе разницу между жизнью и смертью, она недостаточно глубоко вросла в жизнь, чтобы бояться смерти. Она знала, что без Воронцова, который был Домом сам по себе, она погибнет сама по себе — в канаве или в психиатрической больнице, где ужас, боль и тупые иглы, рвущие вены. Она знала, что ее прошлое — на кончиках ее пальцев, но пальцы не хотят помнить прошлое и стряхивают его прочь. Она была очень странной девушкой-под ростком, балансирующей на грани зрелости, там, где она существовала, не было никакой нормы, все было текучим, лунным, и она свободно проходила там, где другие люди бились лбом в статичные декорации своей жизни. Она чувствовала, что Воронцов живет в сумерках пыльных декораций, построенных им самим, и страдает, и бьется о них своей бедной головой, но как она могла ему это объяснить? Она ничего не могла, умея делать такие вещи, о которых другие люди читали в сказках, она была нераспечатанным сосудом силы, подлинной Лампой Алладина, которую Воронцов, не понимая этого, согрел своим прикосновением. Бедный, старый, глупый Воронцов, был почти всемогущим рядом с ней, и он лежал рядом с ней, за стенкой, страдая от боли и не умея дотянуться до стакана водки. Но лампа уже вспыхнула, независимо от желания дающего или принимающего свет, и бедная, старая, лысая голова успокоилась на подушке, успокоился лоб, распустились морщины, только осталась горькая складка у рта.