Орфики - Александр Иличевский

Так я попал внутрь Белого дома. Там мне сразу нашлось поручение. Я разносил противогазы и снова шел к складу, чтобы набрать в охапку еще. Наконец, улучил момент и рванул к лифтам – искать Веру. В это время поступил приказ эвакуировать всех женщин, и у лифтов их собралось множество. Пробравшись на этажи, я нашел прокуренную комнату, где в ярком дыму восседала величественная седая женщина, внимательно прислушивавшаяся, как Вера зачитывает по телефону только что составленное информационное сообщение о положении у Белого дома. Когда Вера положила трубку, я взял ее за руку и потащил в коридор. Она сначала не сопротивлялась и смотрела на меня ошеломленно, но, решив, что я собираюсь ее увести, стала вырываться. Тогда я обнял ее и впился в ее губы. Насилу мы нашли место уединиться – на верхних этажах в подсобке, на жестком мотке пожарного рукава, среди багров и огнетушителей…

– Ты любишь меня? – прошептала Вера.

– Сама-то как думаешь? – я прижался к ней губами.

– Любишь.

– То-то же и оно.

– Тебе страшно?

– Сейчас уже да.

– И мне… страшно.

Мы шли по лестнице, чуть покачиваясь, рука об руку.

Расставшись с Верой, я снова взялся разносить противогазы. Наконец, от усталости потеряв чувство действительности, я спустился в подвал и поискал место, где можно было бы прикорнуть. Я бродил по коридору, пытаясь отыскать стул, и вдруг услышал голоса. Я приблизился к приоткрытой двери. Здесь шло совещание. Кто-то кому-то докладывал. Кто-то кому-то горячо возражал. Я не сразу понял, что слышу голоса руководителей противостояния. Когда понял, мне стало неловко, но было поздно – до меня донеслось:

– Ну, хорошо. С командой «Альфа» мы договорились. Но что же нам делать с этим свободолюбивым быдлом? Разогнать его или окучить?

Я ретировался, снова взял противогазы и, понемногу приходя в себя, поплелся с ними на улицу. Там они никому уже не были нужны. Хмурые бессонные люди сидели, стояли, лежали под светлеющим небом. Вдруг поднялось какое-то оживление – волна рук пошла от группы к группе: все поднимали головы и показывали в сторону дома в Глубоком переулке. Там по кровле полз человек. «Снайпер! Снайпер!» – пронеслось по толпе. Но тут над кровлей полыхнул триколор, и раздался вздох облегчения. Скоро и по другим крышам взметнулись флаги, вспыхнул и жовто-блакитный.

Тут же пронеслась новость, что танки уходят из Москвы. Я попробовал снова прорваться к Вере, но не вышло, и двинулся к метро с одним из знакомцев по отделению. Когда расставались, парень, мой одногодка, поправил очки и произнес:

– Меня Николаем зовут.

Мы провели вместе самые значительные часы наших жизней, и нельзя было остаться друг для друга безымянными.

– Петр, будем знакомы, – сказал я и крепко пожал ему руку.

Вечером я все-таки забрал Веру, и на следующий день мы шли в самом грандиозном шествии, какое только знала столица: стотысячная толпа двигалась от Моховой к Лубянке, и в толпе ходили слухи, что на Лубянском проезде провокаторы сейчас организуют давку. Туда были срочно посланы гонцы – на метро, чтобы предотвратить трагедию. Как им удалось разобрать заградительные барьеры из поливальных машин и грузовиков, никто не знает, но всё обошлось, и мне удалось подобрать и завернуть в газету узкий осколок красного стекла – от разбитой вывески «Комитет Государственной Безопасности СССР». Автоматчики вдруг выбежали из подъезда мрачного чекистского дворца, но тут же ретировались, будучи сметены одним дыханием толпы, вдруг разом обернувшейся к ним: «Ха-а-а-а-а!..» На Дзержинского набросили веревки и хотели сорвать руками, но кто-то из горкома завопил, что статуя, рухнув, проломит подземные коммуникации государственной важности, и чекисты тогда точно откроют огонь по толпе. Тогда мы развернулись и стали в оцепление перед памятником, чтобы подождать подъемный кран, который мог бы разделаться с истуканом аккуратно.

Всю неделю мы пили чай с сахаром, наслаждались победой, и, когда рафинад закончился, я понял, что теперь два самых счастливых дня в моей жизни стали историей.

После путча Вера еще дольше стала зависать в своей проклятой Конституционной комиссии, которая теперь служила новой власти с особенным вдохновением. Я утроил свои усилия по поиску работы – ради успокоения и отчасти чтобы заглушить свербевшую в мозгу дату отъезда. Снова ездил по кладбищам с прейскурантом на крематорные печи, ассистировал на психотренингах, мода на которые стала повальной. На сеансах тантрического секса отвечал за реквизит – коврики, кассеты с буддистской музыкой – утренние и вечерние раги, дзенская флейта; помогал голым людям с завязанными глазами перемещаться в пространстве, следил за тем, чтобы в класс не заглядывали любопытные школьники. На тренинге по изжитию детских травм помогал людям проползти через огнеупорный пожарный эвакуационный рукав, символизирующий рождение заново. И снова был навязчиво озабочен своим здоровьем, которое поглощалось неизбывной страстью; преследуемый истощением, я украдкой поглощал пиво со сметаной, жевал женьшень, мумие, прополис, запивал всё молоком, за которым ездил на станцию Отдых, где в детстве мать всегда закупалась молочными продуктами, считая местный молокозавод лучшим во всем Подмосковье. Не знаю, насколько помогали снадобья, но пищевые калории без остатка шли в дело.

Меж тем разум нас совсем оставил. Беда с отцом, казалось, только взвинчивала Веру – чем хуже, тем лучше. Близость смерти подстегивала любовный припадок. Вблизи смерти инстинкт самосохранения мобилизует все силы организма на продолжение рода. Наслаждение, смешанное с отчаянием, отравило нас. Властная неутомимость Веры сталкивала меня в бездну. Разность между нами состояла в том, что Вера могла в ней, этой бездне, левитировать, а мне каждый раз предстояли разбег и прыжок с неизвестным исходом…

Для Веры важно было выбрать особенное место – запасниковый закуток в Пушкинском музее, реставрационные залы Третьяковки, чердаки и крыши, недостроенная высотка над Каширским шоссе, самый верхний этаж, где с четырех сторон дрожат осколки ночного города и видны трассирующие бортовые огни самолетов, один за другим идущих на посадку, окунающихся в чернильницу «Домодедово». В результате такой эквилибристики я еле привык к пропасти подо мной; Веру же дыхание высоты приводило в трепет.

Со смертью она была обручена, хоть и невозможно было сказать об этом по ее внешности. В облике ее не было ничего рокового: длинная шея, тонкие косточки и серые глаза, к вечеру становившиеся аметистовыми. И чистый ее, словно бы совсем незрелый облик не оставлял сомнений в том, что всё будет хорошо… Впрочем, ее раннее замужество могло бы сказать мне о многом. Но мой опыт был мал, а способность к предвидению – как у слепого котенка.

В начале сентября пришла пора покупать билет, и нужда в деньгах меня захлестнула еще беспощадней. Ради своего чада мои родители продали единственную семейную ценность – старинные немецкие часы c чеканкой на маятнике, изображавшей льва, терзавшего агнца, которые в детстве будили меня гулким боем. Они достались моей бабушке от капитана советской армии, вернувшегося с трофеями из Берлина: весной 1946 года бабушка обстирывала военных, служивших в охране концентрационного лагеря, где содержались пленные немцы, которые отстраивали Сталинград; многие из наших офицеров расплачивались самой разной добычей – от гамбургского шелкового белья до велосипедов Баварского моторного завода. Так что часы, извлеченные из-под стен Рейхстага, мне сильно пригодились. Кроме того, в родительском саду случился небывалый урожай коричных, и отец призвал меня на помощь: три дня подряд мы с ним возили тележками на Ваганьковский рынок отборные яблоки, которые расходились в мгновение ока. Еще отец продал приемник и шоссейный велосипед, и тогда нам хватило купить мне билет на самолет в один конец с открытой датой.

Мне было ясно, что никуда я не смогу уехать, что дату вылета придется переносить не раз. И в то же время я смутно сознавал, что отъезд может оказаться спасением, и берег билет как зеницу ока.

Приезжал Никита и долго о чем-то разговаривал с Верой в сквере у Пресненской заставы. Грохотали трамваи, ревели автобусы, белый пудель неутомимо носился за теннисным мячом, то и дело отвлекаясь на голубей. Я сидел на соседней скамейке и курил. Наконец Никита встал и, не взглянув в мою сторону, удалился. Вера сидела, закрыв ладонями лицо. Глухие рыдания сотрясали ее. Кое-как мне удалось ее расспросить. Она сказала, что отцу ее грозит арест.

– Нужны деньги, понимаешь? Много денег.

– Сколько?

– Тридцать тысяч.

– Долларов?!

Вера отстранилась от меня и вытянула из рукава скомканный платок, приложила его к носику.

– Я достану. Я постараюсь.

– Ты? Не смеши!

– Я клянусь тебе, я добуду деньги.