Гологор - Леонид Бородин

Поначалу, конечно, все завалились в избушку, и с рюкзаками там даже повернуться негде было. Сашка притащил припрятанную еще с той зимы канистру с соляркой, заправил лампу, пока Моня чистил стекло. И когда лампа выдала сердечком пламя, в зимовье стало уютно и даже красиво или, может быть, просто романтично все это выглядело: и крохотные оконца, и стол-пень, и нары высокие и широкие, и все они в этой избушке с ружьями и рюкзаками.

...Напомнило это ей какие-то картинки из книг о прошлом, кадры из фильмов ли забытых или снилось, может, нечто подобное когда-то, как часто снится людям их судьба.

Весь день ушел на уборку и очеловечивание жилья. Около зимовья под навесом выросла к вечеру громадная поленница дров. Крыша заново покрылась полосами рубероида, входная дверь обросла ватной обшивкой изнутри, оконца утратили сквозняки, пол - щели. На пол легла общественная, но пожертвованная обществом медвежья шкура, на новенькой полочке водружен общественный, но тоже пожертвованный транзистор. Стол-пень перекрылся чем-то очень похожим на скатерть, нары же вообще выглядели как королевское ложе, на них ушло все мягкое и не рваное, что было в компании. На стене над нарами, на гвоздях расположилось Сашкино оружие, патронташ и бинокль. В небольшом проеме между печкой и стеной соорудили приличный шкафчик для посуды. На полочке, с другой стороны печки встали корешки Джека Лондона и Мамина-Сибиряка - книг, что имелись в компании. Филькины, конечно. Две, какого-то мудрено-философского содержания, Филька оставил себе, хотя не раз подчеркивал, что покончил с книжностью раз и навсегда.

Нечего было и думать разместить всех на ночь в зимовье, и само собой парни полезли на чердак, довольно вместительный, хорошо обшитый по торцам и вполне сохранявший на некоторое время тепло от проткнувшей насквозь железной трубы.

До полуночи слышали Сашка с Катей гогот парней на чердаке да матюговые обороты, но не очень обращали на то внимание, потому что были сами под впечатлением нового, в ожидании нового, будто только теперь должны зажить они по-настоящему как муж и жена.

В большей степени, конечно, Катя. Хоть и сложилось у них все хорошо, но было в ее положении на базе что-то от любовницы. Может, потому, что все время приходилось делить Сашку с другими, отдавать его им, получать его от них. Теперь же верилось, все должно встать на свои места, и не быть больше ничему, что хоть тенью омрачило радость ее удачи...

Она лежала на Сашкиной руке и слушала его фантастические планы превращения зимовья в хуторское хозяйство и легко верила всему, что должно сбыться по Сашкиной воле, и не было при этом ни одной думки сомнений или о том, а что дальше...

Утром прощались долго и не без торжественности и все никак не могли проститься. Филька, против своего обыкновения, ничего "не выдавал" и был даже сумрачно молчалив. Моня по-мальчишески грустен, Степан хмур. Все давали друг другу какие-то советы и тут же пропускали их мимо ушей. Долго обсуждали проблему собак, хотя давно и заранее было решено, что у Сашки останется только Чапа. Хук временно будет на базе, до сезона. Там легче прокормить.

После того как все перепрощались коллективно, каждый еще раз подходил к Сашке с Катей и говорил одно и то же:

- Ну, если в случае чего... так... это самое...

- Понятное дело, - отвечал Сашка.

Последним подходил Степан, что-то пробурчал Сашке, тот кивнул в ответ. Потом взглянул на Катю, и она впервые не отвела взгляда, и теперь ей было не страшно - они остаются с Сашкой одни, а этот опасный человек будет за двумя гривами. "Смотри, смотри! Знаю, что в твоем взгляде, но только мне до этого дела нет!" - злорадно подумала она, и Степан первый отвел глаза.

Под конец палили из ружей, и Катя, хмурясь, затыкала уши. Прощанье получилось долгим и немного утомительным. Но вот небольшая поляна перед зимовьем опустела, рассеялся дым и запах пороха, отзвучало эхо голосов, выстрелов и лай собак, и двух оставшихся будто всосала в себя подступившая тишина тайги.

СТЕПАН

В то утро снегопад опять, как всегда, привалил входную дверь, и Сашка долго боролся с завалом и, конечно, напустил холоду. Катя лежала в одеяле, как в спальном мешке, даже носа не высовывая, и капризно ворчала на Сашку за то, что понапрасну дергал дверь туда-сюда, вместо того чтобы подналечь и разом сдвинуть снег. Он, наконец, отвоевал у сугроба достаточную щель, протиснулся в нее, захлопнул дверь, и теперь уже оттуда слышала Катя шорох деревянной лопаты да Сашкино подсвистывание. Надо было бы встать и затопить печь, пока он там расчищает тропу, точнее - туннель в снегу до навеса с дровами, откопает поленницу, отбросит снег от окон. На растопку дрова закладывались с вечера, да под нарами всегда пребывал в неприкосновенности аварийный запас смолевого сушняка, зажигающегося от спички.

Сегодня, после такого снегопада, Сашка обязательно пойдет проверять капканы, петли, ловушки, и не столько на предмет добычи, сколько из опасения потерять. Уйдет на весь день, значит, надо вставать, готовить солидный завтрак да на дорогу собрать сухим пайком... Но страшно высунуться из одеяла, кажется, холод в мгновение схватит тебя в колючие объятия и превратит в льдину. И Катя лежит, не шевелясь, вопреки необходимости, притом ничуть не боясь Сашкиного недовольства, потому что его просто не может быть - недовольства! Она еще не знает, как оно может выглядеть, она надеется никогда не узнать этого, она улыбается своим надеждам, она не принимает их всерьез. Впрочем, сейчас он войдет и скажет: "Катя, мне бы надо пораньше уйти". И она спрыгнет с нар и засуетится.

А если нет? Если взять да и не вставать. А сказать просто: "Мне сегодня вставать не хочется. Спать хочу! Холодно!" И не встать. Что будет? Скорее всего, ничего. Сашка согласится, сам затопит, сам сварит и приготовит себе в дорогу все, что нужно, да и ей подаст в постель. И, наверное, один такой случай останется без последствий. Но зачем он нужен, этот случай? Лучше приберечь право разового каприза на будущее.

И все же долежала, когда он вошел и сказал: "Лежишь, неженка! Холодно! Ну, лежи, лежи, я сам!"

Но она уже одевалась торопливо, не для него, правда, а от холода. Быстро уложила "времянку" на голове, подскочила к зеркальцу на полочке, нашла себя милой и через минуту уже суетилась у печки. Дел-то было всего только спичкой чиркнуть, - все заложено с вечера, кроме рулончика бересты в середину. Бересту Сашка с вечера не закладывал, боялся самовозгорания от жара вечерней топки.

Железная печурка добросовестно затрещала, заискрилась, пламя язычками запрыгало из-под кастрюли, оставляя на ее вчера лишь вычищенных боках хвостики сажи.

Тепло в зимовье имеет запах. Конечно, это запах горящей березы, или сосны, или кедра, но кто вникает в это? И всегда через некоторое время после разгорания печки Катя говорила вслух с радостью: "Ну, вот и теплом запахло!" Иногда, правда, этот запах граничил с духотой, и в городской квартире Катя наверняка бы начала хлопать форточками, жалуясь на сердце. Но здесь сердце почему-то не обращало внимания на духоту, но вовсю радовалось теплу. Особенно нравилось Кате, когда можно было снять с себя все шерстяное и в одном легком платьице и на босу ногу сидеть на нарах с книжкой или просто так, ничего не делая. Было что-то чудесное в том, что вот кругом тайга в снегу, мороз... а посередине крохотная черная точка - их избушка, и в этой избушке среди зимы сидит она в платьице без рукавов, будто в другом измерении или в колдовском круге уюта и тепла. А когда еще снаружи голос пурги, хоть этакое и нечасто, Катя чувствовала себя вообще как в сказке!

Первое время страшно было оставаться одной, когда Сашка уходил на охоту. Все мерещились шорохи и шуршание снега под окном. На улицу не высовывалась, бывало, весь день до его прихода. Но страх постепенно уступил уверенности, что все хорошо и плохо быть не может. И только когда Сашка задерживался по темноте, тогда дверь на крючке, и ружье (одно из двух Сашка оставлял) рядом на нарах, конечно заряженное, и слух напряжен до головной боли. Тут она ничего с собой поделать не могла. Ночь словно уменьшала толщину стен зимовья, если она сидела в темноте, если же зажигала лампу, то казалось, все, что есть в тайге враждебного и опасного, непременно должно сойтись на светлячки двух ее окошек, а когда окошки закрывала подушками, мерещились скребки по стеклу, будто кто-то стекло с улицы выставляет.

Насколько понятной и сочувственной казалась ей тайга днем, настолько враждебной становилась в сумерки и прямо-таки дышащей угрозой - ночью. Пытка страхом была для нее всякая случайная необходимость ночью выходить из зимовья, а выходить приходилось - жилье их далеко не со всеми удобствами! Но что ж, должны же были быть какие-то издержки ее, как она считала и уверена была, полосы счастья.

Утрами после снегопадов на прогнутых лапах кедров и сосен снег лежал красивыми белыми собаками, и казалось, свистни да крикни "фас", сорвутся они со своих лежанок и помчатся по тайге белой вьюгой и только ветки долго будут качаться обиженно и недоуменно.