Избранные произведения. Том 2 - Сергей Городецкий

— Что бы ни случилось, ты должен работать. Твоя семья — народ! У тебя сотни маленьких сестер и братьев, которые сейчас придут сюда голодные, усталые, больные и будут стучаться в твое сердце. Их отцы и матери убиты. И если твое сердце не отворится им навстречу, ты, значит, самый ничтожный человек.

Он выпустил Пахчана из рук.

— Иди в приют!

Низко опустив голову, шатаясь, Пахчан сделал несколько шагов. Потом выпрямился и быстро скрылся за поворотом.

Солнце уже выбралось из-за гребенчатых холмов в бездонный простор голубизны. Тени быстро ссыхались, укорачивались, прижимаясь к руинам. Со стороны озера между солнцем и дорогой плыло белое облако пыли, полное нарастающего гула. Глухой топот ног и копыт, перекрытый протяжным гортанным говором, вдруг прорезывался мычанием молодого вола или радостным ржанием лошади. Люди и животные одинаково волновались, приближаясь к своему городу.

Гул этот звучал для парона Кости лучше всякой музыки. Он стал посреди дороги, будто врос в нее, наклонив голову и прислушиваясь.

Хлеб из Персии? Где он? Хорошо если задержался в пути. Тогда придет. А если он попал в руки курдов? Тысяча пудов! Керосин! Он спрятан в развалинах. Цел ли он? Огороды! Не обобраны ли? Надо скорей восстановить склад! Амбулаторию! Обозный двор!

Как река, вливаясь в море, разветвляется на бессчетные потоки дельты, так и народ, повернув от Ванской скалы к городу, распался на отдельные реки и ручьи, наводняя мертвые улицы и переулки.

Там, в этом жарком и пыльном аду, которым была для него дорога к Сувалану и обратно, все было смешано и спутано: зажиточные и беднота, торговцы и крестьяне, лавочники и ремесленники. Горе и опасность сравняли всех.

Но город, даже разрушенный, мгновенно овладел толпой народа, как только она прикоснулась к нему, и властно стал ее раскалывать и распределять по своим клеткам. Каждого тянуло к своему.

К окраинам по длинным переулкам покорно шли землевладельцы за своими волами, хорошо знавшими дорогу к месту своего стойла. Торговцы, проводив семьи и скот к развалинам своих домов, стекались к центральной площади, толпились у лавочки Акопа и незаметно друг для друга, по одному, отходили в лабиринт руин, чтобы там вынуть из укромных мест свои уцелевшие сокровища: одежду, турецкие лиры, русские серебряные рубли. Лавочники хозяйственно расхаживали по главной улице, — торговать на которой прежде им не приснилось бы, — высматривая расселину или угол стены, где можно было бы пристроить лавочку. Ремесленники, кожевники, серебряных дел мастера, резчики, шорники и чувячники, все имущество которых — мешок с инструментами — было у них на плече, бродили почти беспечно, выискивая, где можно было бы приладить навес для работы. Еще не ослабел прибой толпы у входа в город, а уже в недрах развалин рождались первые робкие звуки: не то топор ударил, не то застучал молоток. А вот пошла в работу деревянная мотыга. Безоглядно синий день разгорался над Ванской равниной.

У крыльца дома, где остановился Костя, скапливались группы старух с детьми, родителей которых они и глаза не видели — беспомощность объединяла их, крестьяне из окрестных выжженных долин, которым некуда было идти, больные и раненые, нуждавшиеся в помощи. Их отчаянье было сильней голода. Они и не пробовали протиснуться во двор к котлам, из которых Айрапет и Ашот, потные и охрипшие, разливали кашу в бесчисленные котелки, кружки и жестянки, мелькавшие перед ними в протянутых руках. Они стояли тупо и покорно, прижимаясь к стенам, когда улицу затопляла новая волна людей, волов и лошадей. После каждого такого прилива их ряды увеличивались. Некоторые тут же ложились в тень и засыпали. Если среди детей начинался плач, окрик старухи прекращал его. Если бы их спросили, что им нужно сейчас, никто из них не знал бы, что ответить, хотя каждый из них был голоден и мечтал о теплом крове на ночь. Если б их накормили и спросили бы их, могут ли они работать, немногие нашли бы что ответить, хотя многие знали ремесла и все — земледельчество и садоводство. Усталость и горе выдавили из них все их силы, все их навыки. Они ничего теперь не умели, не знали, не хотели. Они заблудились между живыми и мертвыми.

Парон Костя давно уже наблюдал за ними из окна, вглядываясь в их притупленные лица и замедленные движения. Ни родных, ни знакомых среди них у него не было, но все они были ему близкие, свои. Что им более всего сейчас нужно? Напомнить, что они живы. Угадав это, он быстро вышел на балкон, висевший низко над входной дверью.

— Граждане города Вана! — начал он. — Вы вернулись в свой город. Печально он встречает вас. Арыки высохли, сады погибли, дома без крыш. Все, что вы успели поправить и починить, опять разрушено.

Всплеск вздохов пробежал по рядам.

— Многие из вас потеряли своих близких при этом отступлении. Нет в Ване семьи, где не было бы мертвых. Но тем ближе стали мы друг другу. Теперь мы одна семья. Теперь мы все родные. У нас ничего не осталось, кроме нашей жизни. И мы не отдадим ее! Мы будем бороться за нее! Бороться с голодом, болезнями и смертью! Ну что ты плачешь! — обратился он к старухе с лицом, потрескавшимся, как земля, на которой она стояла. — У ног твоих ребенок, возьми его на руки! Подыми! Вот так!

Кудрявый, загорелый, с перепутанными волосами мальчуган встал на костлявое плечо старухи. Смышлеными, черными глазами деловито обвел толпу.

— Смотрите, он хочет говорить! Что он хочет сказать вам? Будем живы, будем расти, будем работать! Правда!

Мальчуган потянулся к парону Косте на балкон. Отвыкшие от улыбки лица оживали при виде его.

— Вырвем же камень тоски из сердца нашего и положим его в край угла нового нашего дома!

Парон Костя потянул воздух волосатыми ноздрями.

— Чем это пахнет? Кашей? У нас уже есть горячая каша! Неплохо подкрепиться с дороги. Эй, Айрапет! Отдельный котел для детей и старых! Дети вперед!

Толпа пришла в движение. Звякая, из складок шаровар появились жестяные кружки и миски.

— Кто хочет горячей каши — во двор, к отдельному котлу!

Перегнувшись через перила, парон Костя подзадоривал народ:

— Сегодня привезут муку. Завтра у нас будет горячий лаваш. Откопаем припрятанный тарех. Зажарим его! Будем живы! Кто хочет есть, к котлам!

Толпа заметалась и рванулась во двор.

На дороге показались три всадника.

Впереди, размахивая кнутом, бойко скакал Тигран. Он уже издали заметил парона Костю за любимейшим его делом — беседой с народом — и спешил захватить его для делового разговора, пока он не потерял обычного для него в таких случаях доброго настроения. За Тиграном, едва держась в седле от усталости, понуро ехал Мосьян. Он уже не пел и не щелкал орехов. Бесконечные картины разоренья, окружившие его с момента въезда в Ванскую область, подавили его. С рассвета этого дня он увидел больше, чем за всю свою прежнюю жизнь. Его веселую беспечность вышибла полная растерянность. Все, что он мог сейчас, — это стараться не глядеть на развалины. За ним, опустив поводья, ехал Артавазд, впиваясь провалившимися глазами в зияющие руины, как если б они были язвами его собственного тела. Он и читал и слышал о теперешнем Ване и даже видел фотографии, но действительность была несоизмерима ни с каким рассказом, ни с каким снимком. Жажда немедленного действия, немедленной отдачи всех своих сил на помощь этому городу мучила его сильней муки физической. Пересохшим горлом, сам не слыша себя, он шептал:

— Что же я должен делать? Что можно тут сделать?

Когда Артавазд и Мосьян подъехали к крыльцу, Тигран уже отрапортовал парону Косте о своем прибытии. По его разочарованному лицу было видно, что задание он получил не то, о котором мечтал.

— Смени лошадь и сейчас же на разведку. Хлеб должен прибыть с Котурской дороги. Склад разграблен, но не сожжен. Соберем народ и будем раскапывать запасы. А сейчас на разведку за хлебом!

Когда парон Костя приказывал, его слушались безоговорочно.

— Еду! — мрачно сказал Тигран. — Вот новые на помощь нам приехали.

Парон Костя внимательно всмотрелся в Артавазда и Мосьяна.

— Не спали? Подымайтесь ко мне. Тут есть койка.

— Слезайте! Я заберу лошадей! — распорядился Тигран.

Непослушными, одеревенелыми ногами Артавазд и Мосьян ступили на землю. И тому и другому хотелось сделать или, по крайней мере, сказать что-нибудь торжественное, но все кругом было так просто, ясно и страшно, что нужного слова или жеста не нашлось. Они молча сдали лошадей и поднялись наверх.

Загоралась зарницами звуков, закипала пеной голосов эта окраина города вокруг дома парона Кости. Подтягивались все новые и новые ряды людей и животных. Уже котлы были опустошены, и Айрапет с Ашотом торопились разогреть вновь налитую воду. Уже рассевшись под высохшими деревьями садов, матери обнажали пыльные, истощенные груди, и к их крупным, темным соскам припадали нетерпеливыми губами маленькие дети. Молодые мужья грохотали кусками обгорелого железа и с треском выламывали высокие ветки, чтобы соорудить навес для ночлега. За углом дома рослый парень, держа за руку девушку, жадно смотрел, как она высвобождала из-под киткала крупный рот и подбородок, чтобы начать есть засохшую лапшу, которую он только что вынул из-под лохматой меховой жилетки. Айрапет, гибкий и ловкий, скачками бросался от костра к дровам и обратно, легко обхватывая корявые коряги; он знал, что маленькая Сирануш, которая нашла его сейчас же, как пришла, подымает на него влажные виноградины черных глаз всякий раз, как сгребет губами с пальцев крупный комок каши, наложенный ей в миску Айрапетом.