Закат над Кенигсбергом - Михаэль Вик

Поначалу все это вызывало у окружающих, главным образом, любопытство, но постепенно ситуация менялась. И если о неприятных, но сравнительно безобидных насмешках и издевках детей я готов не вспоминать, то непонятное в ряде случаев поведение взрослых до сих пор не выходит у меня из головы, о чем я и хотел бы рассказать.

Как уже говорилось, самым неприятным является воспоминание о сильном ударе, нанесенном мне по голове кем-то сзади. Как же нужно было ненавидеть, чтобы сделать такое! То, что нападавший сразу же скрылся, говорило о его нечистой совести или трусоватости.

В другой раз, спустя несколько месяцев, когда я, как обычно, шел на работу, некий человек в штатском, приблизившись ко мне, прорычал, чтобы я, «еврейская свинья», шел по проезжей части, а не по тротуару, предназначенному для «приличных» граждан. И я вынужден был идти вдоль сточной канавы, сторонясь повозок, автомобилей и велосипедов, пока не оказался вне поля зрения этого господина. Отказ выполнить приказание, особенно в том случае, если бы он оказался важным чиновником, мог расцениваться как сопротивление государственной власти и повлечь за собою немедленную депортацию. Жаловаться в суд евреям больше не позволялось, и государственная полиция имела на этот счет специальные указания.

Не меньший шок испытывал я от плевков. Случалось, кто-то, обычно это был молодой мужчина, неожиданно плевал мне в лицо. Чтобы этого избежать, я стал передвигаться только на велосипеде. Мне кажется, что на фоне того, как относились к «меченым» в других городах, например в Гамбурге, Кельне или Берлине, население Восточной Пруссии выделялось своей враждебностью к евреям, что, вероятно, было следствием бесчисленных подстрекательств в выступлениях Эриха Коха, гауляйтера Восточной Пруссии, тщеславного человека и патологического антисемита. К этим выводам я пришел, послушав рассказы других людей, носивших звезду.

Незабвенны и противоположные реакции, которые, разумеется, тоже имели место. Приветливое слово, кусок пирога, торопливо сунутый в руку, когда никто не видит, взгляд, жест. Редкость таких случаев, несомненно, объясняется тем, что требовалось немалое гражданское мужество, чтобы нарушить закон, грозивший отправкой в концлагерь за проявление подобного сочувствия.

Однажды, когда я ехал на велосипеде на работу, меня остановила молодая женщина. Она торопливо сказала мне на ломаном немецком, что видит меня не впервые и хотела бы поговорить. В качестве подходящего места для встречи она назвала тихую улочку, назначила время — в половине седьмого, не позже, из-за введенных для евреев ограничений, и, сунув мне кулек замечательного бисквитного печенья, поспешно и боязливо исчезла. (Этот и следующий эпизод произошли уже в конце войны.) Когда на другой день я явился туда, где мы договорились встретиться, меня ждали две женщины — из числа тех, кого тысячами угоняли из родных мест в России на работу в Германию. Они рассказали, что служат экономками у высокопоставленных чиновников и что я очень напоминаю им их брата, оставшегося в России. Они дали понять, что имеют отношение к евреям. Затем снова вручили мне кулек печенья, и мы условились о новой встрече.

Дома я рассказал эту историю родителям, и боязливый отец сильно встревожился. Он заподозрил, что эти женщины вербуют шпионов, и строго-настрого запретил мне с ними встречаться. Сегодня я почти уверен, что эти несчастные были еврейками, которым удалось спастись, смешавшись с колонной угоняемых в Германию. Вид моей желтой звезды напомнил им об оставленных родственниках, о судьбе которых они ничего не знали. Им хотелось, чтобы я заменил им брата и унял их тоску по родине. Когда русские заняли Кенигсберг, они мучили и насиловали и таких женщин. Их даже подозревали в сотрудничестве с немцами и часто приговаривали к длительным срокам заключения.

Ближе к концу войны произошел курьез. Мне было пятнадцать или только что исполнилось шестнадцать лет, и я получил, безусловно, вследствие какой-то административной ошибки, мобилизационное предписание. Под угрозой тяжелейшего наказания в случае неповиновения я должен был в назначенный день явиться в восемь утра на медицинское освидетельствование. Оно проводилось в одном из зданий в районе зоопарка. К тому времени получить увольнительную на химической фабрике, где я работал, было совсем непросто, однако мобилизационное предписание обладало высшей распорядительной силой. В случае неподчинения грозила статья за дезертирство, т. е. расстрел.

Слегка опоздав, являюсь со своей желтой звездой на пункт освидетельствования и вижу строй шестнадцатилетних парней. Прохожу мимо прямо к пожилому капитану, который испуганно отшатывается от меня, когда я протягиваю ему свою повестку. Растерявшись, он сначала отчитывает меня за опоздание, затем изучает мой паспорт, отмеченный буквой «J», и спрашивает, как меня зовут. Я громко говорю: «Михаэль Исраэль Вик». После чего он, словно не заметив звезды, направляет меня в одно из построившихся отделений.

И вот я, еврей с желтой звездой, стою плечом к плечу с членами Гитлерюгенда, которым предстоит занять места погибших на фронте. На меня удивленно смотрят. Некоторые перешептываются. Но воспитанные в беспрекословном подчинении юноши и, тем более, работающие здесь офицеры действуют исключительно в соответствии с указаниями начальства. Раз я получил повестку, значит должен пройти освидетельствование. После бесконечного ожидания я, как и другие, раздеваюсь и начинаю переходить из кабинета в кабинет. Здесь проверяют зрение, там — слух, сердце и легкие, измеряют рост и вес. Затем один из врачей неожиданно посылает меня в смежную комнату и так организует поток обследуемых, чтобы на короткое время я остался один. В следующий момент заходят три врача в белых халатах, приветливо пожимают мне руку и расспрашивают о работе и самочувствии. Они заверяют меня, что питают отвращение к существующим порядкам, и призывают «держаться». После чего они быстро расходятся по своим местам, открывают двери и выпускают меня к остальным.

Нагишом я выхожу к полукруглому столу, за которым сидят врачи и офицеры. Здесь я должен, как и все остальные, стоять навытяжку, поворачиваться и наклоняться. Однако меня, в отличие от всех остальных, не спрашивают: «Кем хотите стать? Какой род войск предпочитаете?» и т. п. За столом растерянно шепчутся, я чувствую их беспомощность. Но, в конце концов, они не партийная инстанция и должны всего-навсего освидетельствовать призывников. В заключение я, как все остальные, получаю военный билет, однако с пометой: «В резерве, к службе не годен». После чего меня отпускают.

Только тот, кто хоть сколько-нибудь знаком с обстановкой тех лет, может оценить абсурдность этой истории: как если бы в группу кандидатов в небесное воинство затесался дьявол во плоти. Когда ошибка выяснилась, военный билет мне пришлось сдать. А я уже подумывал о переходе на нелегальное положение и надеялся воспользоваться для этого военным билетом. Какая наивность! Всякому военнообязанному, если он не находился на фронте, полагалось иметь огромное количество справок. Дезертирство предотвращали всеми силами, и ко времени, когда крах был уже неизбежен, у Северного вокзала установили виселицы, на которых пойманных и казненных дезертиров оставляли часами висеть для устрашения — с картонными табличками на груди: «Мне пришлось умереть, потому что я трус».

С введением правила о ношении еврейской звезды план уничтожения евреев вступил в фазу конкретных действий. Тот, кто продолжал оставаться оптимистом, игнорировал очевидные факты. С появлением этого «позорного пятна» детство разом закончилось. Началась борьба за выживание.

Конец школы

Однажды утром из окна нашей кухни я увидел совершенно истощенных русских военнопленных, торопливо и отчаянно роющихся в мусорных баках в поисках съедобных отходов, и вооруженных надсмотрщиков, которые с руганью отгоняли их. У двоих парней раны были обмотаны туалетной бумагой. Все указывало на то, что этих людей мучили умышленно и для облегчения их положения не предпринималось ничего. Я обратил внимание отца на несчастных, и он рассказал о сотнях тысяч голодающих русских, которых содержали в строго охраняемых лагерях, где они не получали никакой помощи и гибли. Но этим, которые вывозили мусор, можно было помочь, и мы решили класть в баки хлеб и картофельные очистки — другой еды нам едва хватало самим. К сожалению, эта затея раскрылась и повлекла за собой расследование, правда, безрезультатное. Было немедленно объявлено, что виновных казнят, и надзиратели стали открывать мусорные баки, прежде чем русские приступали к их опорожнению. Под впечатлением от столь жестокого отношения к людям я перестал играть во дворе, который больше не казался мне приятным и мирным местом. А ведь это было только начало.