Судьба по-русски - Евгений Матвеев

— Четверо нас.

— Жена — артистка?

— Певица.

— Ну, хоть тут слава Богу!.. — И улыбнулся. Хорошо так улыбнулся.

— Я тебя на сцене не видел, видел Вивьен (главный режиссер театра). Говорил, что ты наш… Так наш? — в упор спросил Скоробогатов.

Радость, страх, смятение, растерянность бушевали во мне.

— Георгий Александрович… — только начал я.

— С Гогой (надо же, великий Товстоногов тогда для них был «Гогой») мы договоримся. Мы — Академия. Улавливаешь?

Шел я от здания Александринки до памятника Екатерине II, хоть это и короткий путь, долго… И бронзовые царедворцы, окружавшие царицу, показались мне с лицами Николая Симонова, Николая Черкасова, Константина Скоробогатова, Александра Борисова…

Лететь бы! Но… В этот вечер в саду «Измайловский» «Вей, ветерок» я провалил с треском…

Вот ведь наша профессия! Балалайку, гитару, рояль, орган можно настроить. Актер же — инструмент загадочный и пока никем еще не понятый. Какие колышки надо покрутить, чтобы струны — мозг, кровь, сердце, тело, голос — свести в одно гармоническое целое, способное выразить тончайшие чувства?

Кто бы знал, как в ту ночь я был противен себе! Какими только словами не казнил себя: и бездарь, и неуч, и недоумок! Спасибо жене (она была тогда со мной) — она плакала от счастья, радуясь моему успеху и столь лестным предложениям. И тревожилась — не случилось бы нервного срыва, не выкинул бы я сгоряча что-либо непоправимо строптивое.

И все приговаривала:

— Ну зря ты так, Женя… Вон даже про-Симонова говорят: иногда играет так, что люстры звенят, а бывает, что мухи дохнут… Настоящие театралы приходят на Симонова по нескольку раз, чтобы увидеть его в ударе…

Милая моя, думал я, ты бы рассказала еще и про то, как Белинский шестнадцать раз приходил смотреть Мочалова в «Гамлете», а написал только про один спектакль, когда «люстры звенели»… Что за утешение! Мне самому бы понять и научиться владеть собой!.. А тут провал! И сразу слушки поползли в труппе, и все с усмешечкой, с издевочкой типа: «Академик наш выдохся», «А что, собственно, в нем есть, кроме роста и темперамента»…

Одним словом, не только спектакль, но и ночь я провалил…

Утром раздался звонок.

— Говорит Борис Израилевич Тылевич. — Это был администратор московского Малого театра. — Звоню по поручению Михаила Ивановича Царева…

То ли оттого, что он говорил торопливо, то ли оттого, что его рот был «полон дикции», я подумал, что ослышался, и переспросил:

— Кого, кого?.. — А самого, почувствовал, качнуло: дали себя знать бессонная ночь, а может, и предчувствие розыгрыша.

— Говорю по буквам: Циля, Арон… — Ив трубке раздался заливистый смех.

Дурацкий, мерзкий розыгрыш, подумал я, — не иначе «друзья» уже забавляются.

— Я понял… Слушаю вас. — На всякий случай говорил серьезно.

— Михаил Иванович просит вас, возвращаясь с гастролей, заехать в Малый и повидаться с ним, — Тылевич замолчал. Молчал и я. — Вы еще раздумываете? — И снова раздался хохоток. — Поверьте мне, Тылевичу, не раздумывайте… Вы меня поняли? Расходы театр берет на себя.

— Подтвердите телеграммой, — сказал я, продолжая не верить в серьезность этого диалога.

— Телеграмму вы получите. До встречи.

Мы с Лидой долго не могли вымолвить ни слова. Потом договорились: об этом звонке — никому, ни гу-гу…

— Может, это судьба, Женя?.. Не надо нервничать… Наберись терпения…

За два дня до окончания гастролей директор «Факела» показал мне телеграмму: «Просим командировать Москву артиста вашего театра Матвеева Е.С. Комитет по делам искусств СССР. Начальник отдела театров…» (Фамилию его я запамятовал.)

И вот я в Москве. Пошел на улицу Неглинную…

Принимал меня председатель Комитета (Министерства культуры тогда еще не было) Николай Николаевич Беспалов, круглолицый, неулыбчивый, на первый взгляд человек суровый.

— И что в тебе такого особенного? С чего такой ажиотаж начался? — спросил он, изящно окая. — Ленинградские предложения отпадают. Сейчас будем решать: Малый или МХАТ. — Про МХАТ я впервые услышал от него, потому, наверное, не смог скрыть удивления. Николай Николаевич подтвердил: — Да, да! И он туда же. Тарасова еще не говорила с тобой?

— Нет…

— Будет говорить. Ответа не давай ни ей, ни Цареву. Решать надо сообща. А то периферийные театры оголяем, забираем у них актеров, которые им самим нужны. Приезжает такой актер в Москву, где своим ролей не хватает, тоже начинает простаивать, через год-два уже чахнет… Сколько таким образом загублено талантливых людей… Мы в Комитете думаем так: надо устроить тебе дебют. Из нескольких московских театров пригласим художественные советы, сами придем… Там видно будет, какому коллективу ты ближе… — И тут впервые Николай Николаевич улыбнулся. — Может, все же «Красному факелу»?

Если бы он знал, как мне хотелось крикнуть: «Домой хочу! Зачем на мою голову столько испытаний?»

Я чувствовал себя неловко — тоже не понимал, почему вдруг вся эта суета вокруг меня? (Честно говоря, я и сейчас не могу это объяснить.) Спрашивал себя — где мое место? В каком театре? И есть ли оно вообще для меня в столице? Ведь я еще ни одного театра здесь не видел. МХАТ для меня — это Станиславский, Немирович-Данченко, Москвин, Качалов, Тарасова. Андровская, Ливанов… А Малый? Это Щепкин, Мочалов, Садовские, Ермолова, Остужев, Пашенная, Рыжова…

Имена, имена! Но ни одного из спектаклей этих театров я не видел! Из прочитанного, услышанного ранее тянулся к Малому. Почему? У них там — яркость характеров, сила страстей, национальная самобытность… Но это была только моя интуиция. Можно ли ей довериться?..

Вспомнил слова Беспалова: «Сначала посмотри спектакли в театрах… Пусть сердце тебе подскажет, где твое место… Если оно вообще там есть…»

Прежде чем я увидел спектакли МХАТа, состоялась наша первая (и последняя) встреча с Аллой Константиновной Тарасовой. Она сказала тогда:

— О Художественном театре вы знаете понаслышке и больше со слов Верочки Редлих (позже я узнал, что они были если не подругами, то сокурсницами у Станиславского). Это уже немало, но… — Тут она поднятым пальчиком дала понять: МХАТ — это МХАТ!..

Пусть простит меня Господь, но, слушая ее, я меньше всего думал о МХАТе… Я видел перед собой хоть и не юную, но божественно красивую женщину, ее полную очарования улыбку…

В тот же вечер я впервые в жизни вошел в зрительный зал Художественного театра. Играли «Мещан» Горького. И надо же: в прославленном театре я почувствовал себя (тогда мне стыдно было признаться в этом самому себе) обманутым… Если бы не «чайка» на занавесе, я бы подумал, что случайно забрел не в тот театр…