Повести военных лет - Владимир Иванович Негадов

Тот долго думает.

– А ведь, Сидорыч, можно ж и напрямую, минуя замок. Оба веселеют и хихикают.

– Вот мы сейчас его и попробуем в действии, – говорит Николаев.

Он вынимает из кармана пузырек с прозрачной жидкостью, хочет его открыть, но передумывает и ставит его на край стола. Потом щелкает тумблерком, включая питание, поправляет очки, тянется к пузырьку, но в этот момент в приборе что то отрывисто дзинькает и низко гудит. Николаев, обалдело щурясь близорукими глазами смотрит на собравшихся. Не может быть! Ну кто ? А ведь утро ещё!

Предместкома Тихонов сидит плотно сжав губы, чуть дыша, в лице недоумение.

–Только кружку пива. Неужто и это? – Прикрывая рот рукой говорит он.

– Да, и это!– Завёртывая прибор в тряпицу и опуская его в авоську недовольно ворчит Николаев.

–Так что же теперь будет, братцы!– Возмущается начальник ГСМ – Так эта штука нас всех переведет!

Опять тишина. Мысли страшные и далёкие. Как быть ?

– Народ этого не допустит!– К чему-то изрекает Предместкома Тихонов идя к двери.

. . .

Стоим перед охранником на проходной; у меня в руках длинная трубка схем, у Николаева –авоська, в ней коробка из-под обуви, перевязанная шпагатом. Показываем пропуска.

– Оставьте все здесь и проходите, – добродушно говорит дядька с наганом у паха.

– Как оставить ? – ведь это нужно там!

– С вещами пустить не могу, такой порядок. Может, в них что.

Николаев развязывает коробку, разматывает тряпицу, подносит прибор к носу дядьки.

– Вот видишь, что у нас ? Видишь, что ничего нет, а ?

– Так, а в нём разве не может ?

– Конечно не может, – догадываясь о чём речь, смеётся Николаев.

– Ну, тогда идите.

Секретарь, такая с достоинством, как вроде она всё может глядит на нас как на сереньких жучков, пытаясь понять как они сюда заползли…

– Ну, ладно, раз вызов, доложу, – и вильнув гибким позвоночником, скрывается за дверью.

Проходи немного времени, дерматин в медных бляхах распахивается и нам разрешают войти.

Стол – можно залить хоккейное поле – раскладываю чертежи. Николаева заливает пот, потеют даже очки, вот он их трёт масляной тряпкой, во что был завёрнут прибор, от чего они тускнеют.. Демонстрируем на «излучение». Николаев капает на ватку спирт, кладет ее на край стола метра за три, включает питание и сразу в приборе дзинькает и гудит реле времени. Ждем пятнадцать минут, гудение прекратилось, потом опять щелчок контактов и гудение. «Порядок,– думаю я,– прибор работает как часы.»

– Да, видно, штука стоящая, – говорит министр, смеясь и пуская тонкую струю сигаретного дыма. Ох и мороки же с ним будет! Сами понимаете, кто с похмелья, кто опохмелился, кто после праздников, именин, дня рождения, встреч, похорон, бракосочетания, бракоразвода, не говоря уже о дне получки. А «он» ведь это не учтёт, «ему» ведь чтоб ни-ни, я так понимаю ?

– Так точно,-отвечаем мы,– ему хоть хны, он свое дело круто знает!

– Ну, я одобряю…весьма перспективный приборчик.

Идем по улице Горького, в гастрономических – обилие питья, посуда всех размеров, содержимое всех цветов, бутылки разодеты как невесты. В Столешниковом, фирменном, столпотворение, в основном длинноволосая, бледноликая, задумчивая молодежь хватает польскую, бутылки удобные – курбатенькие как снаряд от сорокопятки. Да здесь не только польская, свезли сюда чуть ли не со всего света. Стоим думаем.

– Может возьмем одну ямайского, -предлагаю я Николаеву.

Он безнадежно смотрит на меня и на авоську, где в коробке лежит «он».

Выходим, идем в кафе, тут же на уголку, пьем душистый ванильный кефир со слойками и размышляем, в какой бы театр махнуть.

. . .

Всё подготовлено, развешаны чертежи, отвечено на все хитроумные вопросы. Пока всем понятно. Газолот смотрит в народ расположившийся веером вокруг. Народ переговаривается, кое-где смешки, дым висит под потолком голубым туманом. Николаев не потеет, сух и спокоен. В руке у него пузырёк, и он просит согласия министра начать.

– Минутку, – говорит министр, – значит, вопросов больше нет, это хорошо. Но мне кажется, что товарищи, особенно из летного и эксплуатационного отделов к сказанному инженером Николаевым отнеслись с недоверием, даже упрекнув автора в том, что этот прибор может унизить достоинство человека, личность, так сказать. Я с этим прибором знаком второй день и знаю, что он не обидит личность, если она сама себя уважает. Сейчас увидите его работу и измените своё мнение. Товарищ Николаев, спрячьте реактив и включите прибор, может, он что и обнаружит у аудитории.

Наступила тишина, как во внезапно сломанном радиоприемнике «Рекорд». Лучи полуденного солнца бьют в окна, расщепляя табачный дым на косицы. Щелкнул тумблер, и все как один повернули головы на звук и замерли…

– Может, с ним не порядок ?– Не выдержав долгой паузы спросил министр.

– Нет, всё как будто так, – шевелит губами Николаев.

В это время распахнулась дверь и в ней появился молодой, в отлично сидящей форме с большим количеством нашивок, начальник связи Министерства Гольдберг.

–Разрешите присутствовать, товарищ министр, задержался на объекте.

–Разрешаю, проходите.

Не успел он с разрешения министра приблизиться к свободному месту, как в газолоте дзинкнуло и низко загудело. Министр высоко поднял левую бровь, придавил окурок в пепельнице и, глядя в зал на всех, проговорил:

–Вот, видите, на ловца и зверь бежит. Товарищ Гольдберг, скажите что Вы делали на объекте? Только чистосердечно, Вы поняли меня?

–Извините, товарищ министр, больше этого не повторится. Выпил сто пятьдесят граммов коньяку часа два назад

Вечер, идём довольные, думаем, видимо, одно. Приборчик многих заставил задуматься, многих удивил, некоторые в обиде. Но что поделаешь, се ля ви, как говорят французы. Завтра – домой. Указания последуют – вот тогда и мы засядем вплотную. Наперво вмонтируем их сначала в «Аннушки», которые на оперативных точках. Ну а потом….

. . .

…В холостяцкой, безалаберной квартире Николаева, где дверь, часы, чайник, радиола – все управляется электроникой с одного пультика, «давим» бутылку «Российской». Сегодня день «Аэрофлота», праздник есть праздник, не мы его выдумали. На вешалке, рядом с плащем «Болонь» висит авоська, в ней коробка из-под обуви, перевязанная шпагатом. Подхожу, сквозь ячейку сетки провожу пальцем по коробке. На ней появляется бороздка, на пальце – комочек пыли. Сажусь, наливаю, смотрю в его очки. В них – чудные большие, с крапинками цвета перепелиных яиц глаза. Удивленные с едва заметной дымкой. За окном вьюга, ветер бьет сухим снегом по стеклу. Молчим, о чём говорить? Почему-то вспоминается та весна в беленьком городке на реке Битюг, единственная ветка распустившейся