Тверские ратоборцы - Борис Ершов

 «В эти дни тренировок мы одними из первых получили медали «За победу над Германией». Затем в июне были проведены две «генеральные репетиции» для всех сводных батальонов и полков: одна днём на центральном аэродроме, а вторая ночью — на Красной площади. Это было «мощное зрелище», — вспоминает Евгений Антонович.

 «О самом Параде Победы написано столько, что мне нечего добавить существенного. Когда шли утром из Сокольников к Красной площади, было солнце, встречалось много народа, лица горожан все радостные, кричали приветствия, настроение у всех было удивительно приподнятым».

 «Наш батальон (5-й сводный батальон лётчиков, командир генерал-майор Комаров, Герой Советского Союза, входил в состав сводного полка, командиром которого был один из заместителей Жукова) поставили у ГУМа, против мавзолея. Я был в восьмой шеренге. Видел, как выезжал маршал Рокоссовский, как принимал рапорт Жуков. Потом была подана команда «на-пра-во!», и торжественным маршем мы пошли».

 «Погода тогда некстати начала портиться, пошёл мелкий нудный дождь, все промокли, что несколько омрачило настроение. За Красной площадью нас всех распустили. Кто куда, а я поехал к своей Лиде и там отпраздновал это событие».

 На следующий день, 25 июня, подана команда «собраться». Привезли участников на поезд и немедленно вывезли из Москвы. Приехали в Берлин, но казармы танковых войск СС личной охраны Гитлера уже были заняты англичанами. Русским сказали «извините», и пришлось нашим поехать по своим полкам...

 Потом Евгений Дроздовский просился на учёбу в академию им. Жуковского, в которую удалось поступить лишь в 1948 году. Курсантом много раз участвовал в праздничных парадах, потом была служба под Курском, летал на реактивных МИГ-15, МИГ-17, ЯК-25. В 1960 году его «изучили» врачи, обнаружившие долго скрываемую ещё с войны травму, и безжалостно списали с лётной работы. Затем работал в НИИ-2, в «пятёрке» (МНИИПА, ныне НИИИТ), а теперь вот — на пенсии, помогает ставить на ноги внука.

 Евгений Антонович и Лидия Михайловна, супруги с 1945 года, давно справили золотую свадьбу. А если брать за точку отсчёта 6-й класс гомельской школы, когда они повлюблялись, то какая это уже будет свадьба?

 Евгению Антоновичу и Лидии Михайловне по скромности их и в голову не приходит мысль, что такие, как они, составляют сердцевину России. Но мы-то, поколение смены, должны это знать.

Лейтенант Винокуров

 К началу февраля 1942 года 33-я армия генерал-лейтенанта М. Ефремова вышла в район Вязьмы и во взаимодействии с 1-м гвардейским кавкорпусом попыталась с ходу овладеть городом. Противник сильными контрударами отрезал часть нашей группировки от основных сил Западного фронта. Действуя в тылу врага, части 33-й армии во взаимодействии с 1-м гвардейским кавкорпусом, 4-м воздушно-десантным корпусом и партизанскими отрядами удерживали обширный район до июня 1942 года.

 Это — сухие строки статьи в энциклопедии. По-иному эти же события смотрятся изнутри. Вспоминает ветеран 338-й стрелковой дивизии 33-й армии, бывший артиллерист-зенитчик, в 1942 году лейтенант, Дмитрий Винокуров, ныне проживающий в деревне Заборовье на Волге в Калининском районе.

 ...Будучи в окружении, 33-я армия вела непрерывные оборонительные бои. Немцы медленно, но постепенно выжимали нас в леса. Кончались боеприпасы и продовольствие, и хотя мы объели всё окрестное население, оно к нам относилось хорошо, с пониманием обстановки. После того, как кончились снаряды, личный состав нашей батареи был переведён в стрелковые части, а я со своим огневым взводом заменил не вернувшийся с задания взвод пешей разведки. Так я стал войсковым разведчиком.

 Положение наше ухудшалось с каждым днем, однако выход из окружения Москвой был строго запрещён, командира одного из полков расстреляли за самовольный выход.

 Только во второй половине апреля 1942 года мы получили разрешение пробиваться к своим. К этому времени личный состав 33-й армии был физически измотан постоянной голодовкой и непрерывными боями, и не все бойцы и командиры, откровенно говоря, могли выходить.

 Расстояние до нашего переднего края у Юхнова где-то 50 км по лесам и полям, по талому апрельскому снегу с лужами под этим снегом, а на нас — валенки. Мне, например, натерпевшись такой обувки, пришлось с первого попавшегося убитого снять сапоги, а свои валенки выкинуть. Но оказалось, что в сапогах ноги ещё больше мёрзнут, и пришлось эту операцию проделать в обратном порядке; снова разул убитого, но уже с валенками.

 Перед началом похода собралось из разных частей человек 600—800. Вёл нас один майор вместе с проводниками из местных. Шли больше ночью, обходя деревни, днём отлёживались в лесу, прямо на снегу. Потери — каждый день. Оставались ослабевшие: садился такой на снег, хрипло говорил: «Я больше не могу», и провожал нас печальными, со смертной тоской глазами. А мы молча уходили, потому как дать ему было нечего. Такие вот бедолаги пополняли список пропавших без вести.

 Ходил я несколько раз в разведку, в боевое охранение. В стычках с немцами добывали кое-какую еду: кофе во фляжке убитого немца, галеты. Вот и всё. Эта добыча делилась поровну только в разведгруппе. Остальные в основной колонне о себе заботились, кто как мог, так как разведгруппа — это мы, знавшие друг друга артиллеристы, а колонна — сборная масса людей со всех частей двух дивизий.

 К переднему краю немцев вышли ночью и выслали две разведгруппы с проводниками через передний край к своим с тем, чтобы обеспечить взаимодействие с нашими частями при прорыве. Условились, что группы не возвращаются, а подадут условный сигнал и укажут проход огнём артиллерии. Наступил рассвет, сигнала всё нет и нет, а наша основная группа, залегшая в болотистом редком березняке, была обнаружена противником примерно в 10 часов утра. Немцы, скорее всего, не догадывались о нашей численности, поэтому послали примерно до роты пехоты прочесать березняк. Роту мы, конечно, уничтожили сразу, но себя выдали, поскольку немцы сразу после этого стали простреливать наш лесок из миномётов. Не имея никакой связи с нашими, нам ничего не оставалось, как атаковать.

 Бежали в атаку рассеянными группами, из последних сил, с криком «ура». На пути группы, в которой бежал я, оказалась миномётная батарея немцев. Часть расчёта мы уничтожили, а часть погнали прямо на передний край. Когда эта мешанина из наших и немецких солдат оказалась в поле зрения своих артиллерийских наблюдателей, то с нашего переднего края был открыт огонь, который накрыл всех.

 Это был страшный момент. Стрелявшие батареи нами были восприняты как немецкие. А так как мы не знали переднего края, то направление атаки, а вернее сказать, движение разрозненных групп, выходящих из окружения, самопроизвольно было повёрнуто на 90 градусов, вдоль переднего края противника. На нашем пути были отдельные ячейки и окопы немцев, которые хочешь не хочешь, а надо было брать, платя за это своими жизнями. Но все же самые большие потери мы несли от огня своей артиллерии. Группа таяла.

 Подбежали к реке Угре, за которой на возвышении находились остатки деревни Большое Устье, занятой немцами. Но мы в те мгновения этого не знали, думали только, что на том берегу наши. С высотки бил пулемёт, и бил удачно, поражая многих наших, подбежавших ко льду. Лёжа вместе с товарищами, я пытался как-то изучить манеру стрельбы пулемётчика. И верно: через определённые промежутки времени впереди нас образовывалось мёртвое пространство, которое можно было проскочить. Улучив момент, мы рванули по льду. Река была перед вскрытием, лёд слабый. Рядом взорвался снаряд, поднял фонтан воды, и я оказался в нём, меня контузило. Бежавшие следом бойцы вытащили меня из полыньи. На берегу приступом взяли высотку с остатками деревни. Тут я потерял сознание: сказались истощение и контузия.

 Очнулся в темноте, в какой-то землянке, под одеялом, но не раздетый. Рядом кто-то спал. Это был младший лейтенант Хасанов, с которым у нас был уговор не бросать друг друга в беде. Он затащил меня в немецкий блиндаж, спасаясь от артогня, а разорвавшийся рядом снаряд завалил вход в блиндаж. Разбудив товарища, я уяснил, что мы находимся в частично заваленном блиндаже на переднем крае противника и лежим под немецкими солдатскими одеялами.

 Мы лежали в этом укрытии, слушая рядом немецкую речь и думая, что же нам делать. Вылезти из блиндажа? Но движение к своим было практически невозможно: мы были на грани полного физического и морального истощения. Так пробыли мы день и две ночи. Во вторую ночь мы ещё могли вылезти и попытаться пробиться к своим. Но у обоих уже было утеряно желание жить. И это не красное словцо. Наши рассуждения в те минуты были примерно такими: к своим идти уже не можем, тем более, не зная, где они. Можно застрелиться, к чему мы были морально готовы: собственная смерть в тот момент воспринималась как избавление от всех мук. Мы были готовы и сдаться в плен, но пришли к выводу, что немцы с такими малоподвижными пленными возиться не будут и просто пристрелят. Поэтому сдаваться не было смысла, лучше уж самим застрелиться. И решили на всякий случай немного выждать.