Венок сюжетов - Борис Владимирский

Вот на этой конечной станции Юго-Западной железной дороги в октябре 1897 года и родился в семье бухгалтера одесского отделения Сибирского торгово-промышленного банка Арнольда Файнзильберга третий сын Илья, взявший потом себе псевдоним – первые три литеры имени и первая литера фамилии. Вместе получилось очень кратко и энергично – Ильф. (Это было сделано в те времена, когда аббревиатуры вошли в моду и стали одним из знамений времени.)

Помните, когда Ипполит Матвеевич Воробьянинов покрасил усы «Титаником» в жуткий зеленый цвет и оправдывался тем, что это патентованный контрабандный товар, – Бендер сказал так: «Контрабандный? Всю контрабанду делают в Одессе, на Малой Арнаутской улице». Один из соавторов точно знал, где производят контрабанду: именно на Малой Арнаутской, в доме 9, и жила семья Файнзильбергов.

Здесь я обращаюсь к воспоминаниям Льва Исаевича Славина, писателя, детство и юность которого прошли рядом с Ильфом.

Их было четыре брата. Ильф был третьим по старшинству. Отец их, мелкий служащий, лавировавший на грани материальной нужды, решил хорошо вооружить сыновей для житейской борьбы. Никакого искусства! Никакой науки! Только практическая профессия! Старшего сына Александра… он определяет в коммерческое училище. В перспективе старику мерещилась для сына карьера солидного бухгалтера, а может быть, – кто его знает! – даже и директора банка. Юноша кончает училище и становится художником. (Очень известным художником, который работал под псевдонимом «Сандро фазини». – Б. В.) Отец, тяжело вздохнув, решает отыграться на втором сыне, Михаиле. Уж этот не проворонит банкирской карьеры! Миша исправно, даже с отличием, окончил коммерческое училище и стал тоже художником. (Этот работал под псевдонимом «Мифа». – Б. В.) Растерянный, разгневанный старик отдает третьего сына Илью в ремесленное училище. Очевидно, в коммерческом училище все-таки были какие-то гуманитарные соблазны в виде курса литературы или рисования.

Были, были, знаем, что были! И если эти увлеклись рисованием, то Бабель, который учился примерно в то же время в том же коммерческом училище, увлекся французским языком, литературой и очень скоро стал писателем.

Здесь же, в ремесленном училище «Труд» на Канатной улице… только то, что нужно слесарю, фрезеровщику, электромонтеру. Третий сын в шестнадцать лет кончает ремесленное училище и, стремительно пролетев сквозь профессии чертежника, телефонного монтера, токаря и статистика, становится известным писателем Ильей Ильфом.

Нельзя не признать, что это была семья исключительно одаренная. И ничто этой непреодолимой тяги не могло остановить.

В утешение старику Файнзильбергу можно было бы сказать, что четвертый сын, Вениамин, единственный, ныне здравствующий из этой семьи, все-таки стал инженером. Милейший человек, мне приходилось с ним знакомиться в Москве. И Вениамин Арнольдович бережно хранит память о своих братьях. Но, как видите, такое следование отцовским наставлениям может лишить человека известных тягот, связанных со славой…

В 1913 году, летом, Ильф кончает ремесленное училище. В газете «Одесский листок» можно в списке выпущенных увидеть, что «в звании подмастерья выпущен… Илья Файнзильберг».

Лето 1913 года. Начало самостоятельной жизни Ильи Ильфа и последнее лето довоенной России. Очень важное и в его жизни, и в жизни всего того поколения, вместе с которым он входил в жизнь и в литературу.

Скажем, этим самым летом начинающий поэт Валентин Катаев знакомится с начинающими поэтами Эдуардом Дзюбиным (Багрицким) и с Юрием Олешей, и возникает содружество, которое впоследствии оказалось содружеством прославленных. Катаев позднее об этом самом лете 1913 года писал так:

Это было последнее довоенное лето. Последний зной отрочества, последние краски старой Одессы, города де Рибаса, Ланжерона, Ришелье. Над витринами магазинов были опущены полосатые парусиновые тенты. Но низкое солнце проникало в тень душных и тесных лавок. За пыльными стеклами витрин на выставке выгорали кожаные портмоне, зефировые рубашки, подтяжки, бумажные манжеты – вся та скучная галантерейная заваль, покупатели которой сидели на дачах, по горло в теплом бульоне июльского моря.

В порту визжали тормоза товарных вагонов, сонно стукались тарелки буферов, тоненько посвистывали паровички-«кукушки», лебедки издавали звук «тирли-тирли-тирли». В гавани стояли иностранные пароходы. Бронзовый дюк де Ришелье, с бомбой в цоколе, простирал античную руку к голубому морю, покрытому светлыми дорожками штиля.

Фруктовые лавки бульвара ломились под тяжестью бананов, ананасов, кокосов. В маленьких бочонках, покрытых брусками сияющего искусственного льда, плотно лежали серые бородавчатые раковины остендских устриц. Дышали зноем фисташковые пятнистые стволы платанов Пале-Рояля. Ни души не было под аркадой знаменитого муниципального театра, окруженного синими скульптурами гениев и муз.

С гениями и музами ремесленнику Ильфу пришлось столкнуться довольно быстро.

В Одессе в то время возникла буйная поэтическая поросль, одно из самых мощных провинциальных объединений поэтов, и выпускались поэтические альманахи, оформленные Сандро Фазини в духе входящего в моду экспрессионизма.

Альманахи назывались очень звучно, эпатирующе. Названия не имели ничего общего с тем, что содержалось под обложкой: «Аккорды», «Серебряные трубы», «Шелковые фонари», «Чудо в пустыне», «Авто в облаках», «Седьмое покрывало». Один альманах, не успевший выйти из-за Февральской революции, должен был называться и вовсе замечательно – «Смутная алчба».

На страницах этих альманахов печатались разные стихи. Бывали и покрепче, бывали и послабее, но обычно нечто вроде такого:

Росы серебристые,Как алмазы чистые,Как огни лучистые,В неясных розах спят.Мотыльки огнистые,Снежно-золотистые,Бросив дали мглистые,Над травой летят.

Трудно сказать, чьи это стихи. Здесь кто только не ночевал из тогдашней поэзии: от Северянина до Мирры Лохвицкой, а между ними кто угодно еще. А ведь это… Эдуард Багрицкий, первая его публикация. Но он еще не подписывается Багрицким, он даже не подписывается Эдуардом Дзюбиным, подлинной своей фамилией. Он скромно подписывается: «Эдуард Д.». Он еще ученик реального училища, ему неудобно печатать свои стихи. Он еще чрезвычайно молод.

Но пройдет всего каких-то три-четыре года, и тот же Багрицкий будет писать совершенно иначе, в другой лексике, в другой интонации:

Мы организуем новую армию!Всех, кто умеет работатьПером, как пикой,И чернильницей,Как ручной гранатой.Всех на места! Все на места!Целься! По мишеням пальба шеренгой!Р-раз-два!

Не очень складно, но очень революционно.

Между этими двумя стихотворениями не просто три года взросления человека, а целая историческая эпоха, чрезвычайно важная, судьбоносная. Это годы революции и гражданской войны, которые стали временем гражданского, человеческого, политического созревания всей этой компании молодых и голодных поэтов.

Это были годы драматические, пестрые, экзотические. В Одессе сменилось огромное количество властей. Здесь было много трагического, комического, трагикомического. Здесь старая Россия допивала свою последнюю рюмку – именно в Одессе. Катилась волна эмиграции через Одессу. Советская власть приходила трижды и только на третий раз сумела установиться.

Это чрезвычайно сложное для понимания время. Несколько позднее, уже в 20-е годы, выходец из этого одесского гнезда Александр Козачинский в книге «Зеленый фургон» в присущей большинству из них иронической манере описывает, что же в Одессе было в те годы:

Три с лишним года Одессу окружала линия фронта. Фронт стал географическим понятием. Казалось законным и естественным, что где-то к северу от Одессы существуют степь, леса Подолии, Юго-Западная железная дорога, станция Раздельная, станция Перекрестово, река Днестр, река Буг и – фронт. Фронт мог быть к северу от Раздельной или к югу от нее, под Бирзулой или за Бирзулой, но он был всегда. Иногда он уходил к северу, иногда он придвигался к самому городу и рассекал его пополам. Война вливалась в русло улиц. Каждая улица имела свое стратегическое лицо. Улицы давали название битвам. Были улицы мирной жизни, улицы мелких стычек и улицы больших сражений – улицы-ветераны. Наступать от вокзала к думе было принято по Пушкинской, между тем как параллельная ей Ришельевская пустовала. По Пушкинской же было принято отступать от думы к вокзалу. Никто не воевал на тихой Ремесленной, а на соседней Канатной не осталось ни одной непростреленной афишной тумбы. Карантинная не видела боев – она видела только бегство. Это была улица эвакуации, панического бега к морю, к трапам отходящих судов.

У вокзала и вокзального скверика война принимала неизменно позиционный характер. Орудия били по зданию вокзала прямой наводкой. После очередного штурма на месте больших вокзальных часов обычно оставалась зияющая дыра. Одесситы очень гордились своими часами. Лишь только стихал шум боя, они спешно заделывали дыру и устанавливали на фасаде вокзала новый сияющий циферблат. Но мир длился недолго; проходило два-три месяца, и снова часы становились приманкой для артиллеристов. Стреляя по вокзалу, они между делом посылали снаряд и в эту заманчивую мишень. Снова на фасаде зияла огромная дыра, и снова одесситы поспешно втаскивали под крышу вокзала новый механизм и новый циферблат. Много циферблатов сменилось на фронтоне одесского вокзала в те дни.