Тенеграф - Кшиштоф Пискорский

– И все же я не понимаю, отчего ты не пойдешь сам, – сказал Арахон. – Возьми того своего паренька, какую-нибудь шпагу…

– А если они до него добрались? Если выпытали из него место и время встречи? Это может быть ловушка! Даже если я сбегу, то стоит им меня увидеть – и я труп.

– Выпытали? У Черного Князя? – И’Барратора засмеялся и обмакнул губы в вино. – Ты забываешь, Эльхандро, что во время войны он был в плену два года. Тогда ему сломали все пальцы на левой руке, каждый по несколько раз. Он не сдался. Потом, когда вокруг молодого короля принялись крутиться Ламмонды, его посадили под арест в собственном доме, грозили ему смертью. Он сбежал, убив стражников голыми руками.

– Если ты хотел таким вот образом склонить меня ко встрече, то, боюсь, это тебе нисколько не удалось. А если это вообще не мой аноним, а совсем другой человек?

– А что говорит послание?

– Почерк в письме иной, чем в рукописи. Однако это не значит ничего, он мог воспользоваться помощью доверенного писаря. К черту, я ведь всего лишь владелец небольшого дела. Что мне до князей и заговоров! Молю тебя, пойдем вместе на эту встречу. Ты говорил, что ищешь дело без кровопролития. Вот и возьмешь манускрипт, и даже рапиры касаться не придется. А если это засада, ты запросто выскользнешь, я тебя знаю.

– Ладно-ладно. Где и когда вы условились?

– Завтра в полночь на Монастырском взгорье.

И’Барратора отставил стакан.

– Да ты сдурел.

– Думаешь, это я решал? Этот не-пойми-кто просто прислал мне весточку, я даже не знаю, где он остановился.

– Это меняет дело, – произнес фехтвальщик. – Никто не встречается на Монастырском взгорье без причин. Это место хорошо для тайного убийства, а не для разговоров. Не знаю, хочу ли я рисковать и быть убитым выстрелом в спину.

– Арахон, но ты ведь не дашь обхитрить себя каким-то злодеям. А взгорье ты знаешь, как собственный карман.

– Сколько, Эльхандро? Не бери меня на слабо и не делай вид, что ты ничего на этом деле не заработаешь, поскольку рукопись наверняка обошлась тебе в изрядную сумму. А мне нужны деньги. Думаю… думаю о том, чтобы покончить со своей профессией. Купить маленький дом за городом, может, в Маркиалупе. Выехать из Серивы.

Камина почесал макушку.

– Восемь реалов. Если получишь от него второй том мемуаров, то еще удвою.

И’Барратора кивнул. Пожал Камине руку, попрощался холодно с Д’Ларно и вышел, хлопнув дверьми. Друзья проводили его удивленным взглядом.

Мужчина, сидевший неподалеку, – горбатый портовый писарь с крысиным лицом – покинул «Львиную Гриву» минутой позже. Когда он отошел от таверны настолько, чтобы не вызывать подозрений, бегом пустился вниз квартала, в сторону порта, где на посеребренных луною волнах спокойно колыхалась флорентинская галера, носящая гордое название «Морской Змей».

VIII

У Хольбранвера было тяжелое утро.

Сперва ему пришлось просить извинения у ректора, потом – у камергера, потом – у самого короля. Странно, что в очереди на извинение не нашлось эклезиарха или посланника Анатозии. Несмотря на это, возвращаясь домой горячей полуденной порою, он ощущал странное удовлетворение. Вроде бы кто-то начал строить копию его машины, а седоголовые мужи серивского университета непрестанно спорили о тенеграфе, сражаясь с упитанными коллегами и бросаясь друг в друга чернильницами. Хольбранвер чувствовал, что сделал он нечто важное. И это его радовало.

Отдавал он себе отчет, что сам никогда бы не сумел найти ответ на беспокоившие его вопросы. После тенеграфа короля он выполнил еще несколько: свой, одного из знакомых, Саннэ – но ни один из них не напоминал тот первый. Смотрели с них обычные персоны и обычные тени, немного измененные, но узнаваемые, несомненно, связанные с хозяевами. На образе тени Хольбранвера была та самая нашлепка на нос, та самая туша – и лишь глаза были какие-то чужие, холодные, далекие. Разочарованный ученый раз за разом просматривал свои заметки, проверял формулы, искал какие-то необычные свойства стекла или алхимических субстанций, использованных в первый раз. Все зря.

Потом он пытался изменить объекты тенеграфов, исследуя людей на пороге жизни и смерти, сросшихся бедрами близнецов, людей с различными болезнями. Действительно, таким образом он открыл несколько интересных закономерностей, однако ни на шаг не приблизился к пониманию тайны того первого, особенного тенеграфа. Не знал даже, где следует искать объяснение: в науке или в религии, в истории либо в философии – а с тремя последними областями было ему не совсем по дороге.

Хольбранвер ненавидел вопросы без ответа. Поэтому радовался при мысли, что наконец-то кто-нибудь сумеет исследовать его открытие; что какой-то ученый либо бакалавр проникнет в сияющую тайну.

Он добрался домой в хорошем настроении. С необычной для своего возраста энергией взобрался по скрипучей лестнице на второй этаж, отворил дверь комнаты и позвал Саннэ. Он купил для нее на рынке медовый калач, как всегда, когда в жизни его происходило нечто хорошее.

Не услышал ответа. Крикнул второй раз, вошел в мастерскую и встал на ее пороге как вкопанный.

Пол был устлан обрывками бумаг, везде были разбросаны реторты, валялись разбитые механизмы. Здесь произошел обыск. Хольбранвер прошелся по комнате, словно не осознающий случившейся беды погорелец, бродящий по руинам дома. Поворошил ногой рваные клочья своих дневников, описаний экспериментов, дорогие приборы, которых не сумел бы восстановить никто во всей Вастилии. Добрел до своего бюро. Вместо стопок бумаги на нем лежала одна-единственная карточка, бросающаяся в глаза на темном фоне.

Сперва он неуверенно поднял ее, начал читать – и почувствовал такую слабость, что пришлось ухватиться за край стола, чтобы не упасть.

Записка гласила:

«Дьявол безбожный, проклятый почитатель мрака, Эль Хольбранвером зовомый, а истинного имени от стыда не использующий. У нас твоя дочка, невинное дитя, с которым ничего еще не случилось, но которое мы вскоре вынуждены будем внимательно исследовать, дабы уразуметь, не носит ли и она в себе такого же проклятия. А если носит, так знай наверняка, что вырвем мы его, подобно сорняку из сада, дабы не выросла она в тварь неблагодарную вроде тебя. Ежели судьбы такой ей не желаешь, будь завтра в полночь на Монастырском взгорье, тенеграф же свой безбожный имей при себе.

Дабы ты не сомневался, что Саннэ у нас в руках, оставляем тебе локон ее волос, отрезанный с ее головки тем самым ножом, чью остроту потом мы на ее горле проверим. Если не появишься ты, собачий сын, предадим ее пламени, и это все, что тебе от нее останется.

О помощи не проси, мы несомненно об этом прознаем. Приходи сам-один и без оружия.

Честные граждане».

Хольбранвер тяжело оперся о стул. Он предполагал, что кто-то может попытаться выкрасть тенеграф, поэтому после лекции спрятал его в часах в королевской библиотеке. Но хоть и считал он себя человеком весьма разумным, ему даже в голову не пришло бы, что кто-то, дабы раздобыть тенеграф, может обратиться против его ребенка, против маленькой Саннэ.

Охватило его парализующее чувство бессилия. Не знал даже, к кому обратиться за помощью. Во дворце и в университете каждый был членом какой-либо партии. Откуда ему знать, кто скрывается за «честными гражданами»? Не был ли это, например, эклезиарх? А может, командир гвардии? Король наверняка бы его выслушал, но ведь сам-то он не побежит искать Саннэ. Поручит кому-то из придворных, графу Детрано либо маркизу Леваллю. А если один из них и стоит за похищением?

Хольбранвер некоторое время тасовал в голове различные сценарии, но все они были достаточно рискованными.

Далеко за полдень он вышел из дому и двинулся в сторону королевского дворца за своим тенеграфом. Было у него лицо висельника, идущего на эшафот.

Монастырское взгорье пользовалось в Сериве мрачной славой. Дома его, разделенные улочками столь узкими, что не могли б на них разминуться две повозки, некогда принадлежали Молчащим Сестрам – старому, дореформационному ордену. Сестры исповедовали чистоту, состоявшую в том, что тела их ни разу не просвечивало солнце, ни разу не порождали они солнечную тень, которую полагали источником всяческой мерзости. Потому монастырь не имел ни одного окна, равно как и прилегающие к нему лепрозорий, госпиталь, школа и жилые дома, которые выстроили верные, что придерживались тех же суровых правил.

Потом пришли новые времена – времена эклезиарха Андреоса и его инквизиторов. Орден обвинили в греховных практиках и несоблюдении решений последнего синода, после чего – распустили. Однако сестры не покинули монастырь. Затворились внутри вместе с группой верных, уверенные, что переждут власть Андреоса, что никто не сумеет выбить их из темного лабиринта каменных построек, соединенных подвалами и крытыми мостами.

Эклезиарх даже не пытался. Приказал замуровать все выходы, а потом выставил подле них стражников.