Конец января в Карфагене - Георгий Осипов

— И кому какое дело? — произнес Самойлов, пряча потертую папку вглубь письменного стола. — Она решила, что я — ненормальный! Я — даривший ей туфельки по цене моторной лодки? Ну и хуй с ней в таком случае. Саббат так Саббат. Блэк есть Блэк.

V

Самойлов вернулся домой с репетиции раньше, чем рассчитывал. На улице ему показалось, что уже темнеет, тогда он ускорил шаг. Заперев дверь изнутри и скинув туфли, он собрался было бросить ключи на табурет с отключенным телефоном, но раздумал, и опустил их в карман своей осенней куртки. Все то время, пока он бродил по городу, дверь к нему в комнату оставалась полуоткрыта, бледно белел проем — там было светлее, чем в прихожей, с улицы доносился щебет птиц. Табаком не пахло. Оглядев с порога годами занимавшие одно и то же место вещи, он прокашлялся и произнес:

«Самойлов пришел домой. На улице было еще светло, и он не стал зажигать лампочку… в коридоре. Света было достаточно».

Он резко присел на стул, словно занял освободившееся сиденье в трамвае.

«Вот так они сидят и на моих выступлениях, — подумал он, ощущая усталость, — а голос чужого человека поет у меня из горла:

— Волшебным замком станет дом, где я живу…»

А певца-солиста, подаваясь вперед, просят исполнить Only You. Особенно те, кого таскает за собой осатаневший от бизнеса Синайцев… И они кричат ему — Самойлову — все, чего не смеют выкрикнуть настоящим артистам. Позапрошлый раз Самойлов не выдержал и съязвил:

— Ну что у тебя за манера приводить самых очаровательных созданий, прирученных тобой за годы твоего… купечества? Особенно эту скользкую сволочь с венгерской фамилией?

— Он не венгр, — глухо ответил Синайцев и тут же, мотнув головой, заорал официантам: «Где лед? Где лед, я вас спрашиваю?!»

Кубики давно растаяли, когда они выходили из клуба, на часах была четверть третьего.

Аквариум стоял вон там — круглый и неуютный… «Глобус-альбинос, чей северный полюс пал жертвой лобо… витро… лоботомии», — выебнулся бы современный писатель.

Самойлов чуть было не сплюнул под ноги, но во рту было сухо… Виолончелистка сидела как студентка из Африки в коридоре мединститута.

Ви спросите, а где же стоял аквариум? Аквариум стоял там, где без конца подыхали рыбки. Подставкой ему служил тот самый табурет, что теперь стоит под телефоном. При виде аквариума бабушка регулярно начинала пересказывать «Аэлиту», не книгу, а фильм. Последних дохлых рыбок никто даже не вылавливал. Дольше всех держались водоросли — кажется, уже начинались проблемы с алкоголем… Нет, не в смысле злоупотребления, усмехнулся Самойлов невидимому собеседнику, а в том смысле, где взять?

«Хорошо растет валлиснерия. Хорошо растет… Только она — растет и не стареет, вечно зеленая. Зеленее валюты. Сухой и пыльный сачок убрали в кладовку вместе с отвертками, плоскогубцами и единственным в доме напильником. Отчего такая чувиха, как Плазма, стареет, почему умер Марк… Маркуша, Маркуша», — не похожим на свой голосом вымолвил Самойлов, сжимая и разглаживая пятерней скатерть.

Под нею должен был сохраниться струп от пролитого им ацетона. «Растворитель» звучит понятнее. Раньше он прикрывал это безобразие фотокарточками любимых ансамблей. После известного ему и соседям инцидента уцелевшие открытки были удалены с глаз долой.

Одни разбивают окна. Другим хватает окаянства только расколошматить стекло на письменном столе.

Опять же, кроме как себе самому, покаяться и в этом проступке было больше некому.

Собственно, это была даже не скатерть, а обшитое бахромой покрывало с кресла. Самойлов и от него избавился, потому что кресло напоминало ему продырявленный барабан, оно было куплено другими обитателями этой квартиры в тысяча девятьсот семьдесят лохматом году, когда Самойлову хотелось тратить деньги на совсем другие вещи, а он не мог афишировать, что они — деньги — у него водятся. Причем не «керенки» и не рейхсмарки, а нормальные советские чирики и пятерики — «годные», как говорили его сверстники про патроны и не отсыревшие от дождя или мочи алкоголиков спички.

Он был согласен жить в пустой комнате, где нет ничего, кроме плакатов на стенах и полок, или просто коробок с дисками — такими, чтобы каждый из них, взяв в руки, хотелось слушать, высасывая звуковое содержание в сладостно-скорбном оцепенении вампира, пьющего кровь под вывеской закрытого магазина.

Кресло выносили вдвоем. Потом распивали стаканами все, что не было сил сберегать для более радостного повода. Самойлов таскал бутылку за бутылкой из чулана, как в старые добрые времена. Сидели до утра — слушали «Master of Reality», а когда пластинка доигрывала и смолкала, было ощущение, будто и она, и глянцевый черно-синий футляр прислушиваются к разговору двух давних иродов, повторяющих ими самими придуманные заклинания, умиляясь шероховатости слов и нелепости содержания. Самойлов понимал, что былого умиления больше не возникнет.

Приятель (он с тех пор всегда подыскивал другие слова и образы, прежде чем самому себе напомнить, что с тем случилось) разбился на «кукурузнике». То ли куда-то ехал, то ли летел. Вечно спешил — домой, в отпуск, за впечатлениями. Вот и уехал. Вот и улетел… Окончательно. По-азизяновски выдержав паузу, Самойлов повторил: окончательно.

«О, как люблю я эту сказку лунной ночи», — пропел Самойлов мысленно, не раскрывая рта.

Ему хорошо удавалось имитировать голос этого покойника, даже в ту пору, когда он еще не подозревал, что обладатель подлинного голоса умер и созрел для полного забвения… А сейчас, извините меня, пожалуйста, но я вам таки расскажу совсем другую сказку-малютку на две минутки… Это будет зимняя сказка, поскольку впереди — Новый год!

Подобно многим малолетним фанатам «Блэк Саббат», во время летних каникул Самойлову нравилось слоняться без цели по солнечной стороне улицы, чувствуя сандаликами зыбкий, волнистый от зноя асфальт, воспроизводя губами и ртом пассажи, очень подходящие для такого рода прогулок. Мальчик почти не потел, солнце нещадно пекло ему голову, но она не болела. Раскаленные тротуары заменяли ему морские курорты, куда его никто не возил. Экономные старшие уверяли, что ему с его «легкими» Крым почему-то противопоказан. Однако встреча со страшной, неадаптированной для детского читателя сказкой произошла зимой, в канун Нового года, когда к витринам прилипали морские звезды снежинок-могендовидов. Прохожие, не стесняясь друг друга, волокли мертвые елки… Самойлова отпустили в кино, а он почти умышленно опоздал и сэкономил пятьдесят копеек.

Так получилось из-за того, что по пути в кинотеатр он заглянул в магазин «Дневной свет» и направился прямо в отдел радиотоваров. Никто его там, конечно, не ждал, тем не менее, как только Самойлов, стащив с головы сырую шапку, приблизился, словно к гробу с мертвецом, к прилавку, из массивной по тем временам «Ригонды» ебанул Black Dog… После дьявольски отрывистой коды второй общеизвестной вещи, Самойлов непроизвольно громко полуспросил:

«Лед Зеппелин?»

Глухонемой продавец с короткой прической лишь улыбнулся в ответ, подумав, наверное:

«Какой грамотный лилипут!»

В общем, накрылись его «Белые волки» в «Комсомольце». Дорогой, уже не дневной сеанс (Самойлов рассчитывал выпить в Центральном гастрономе два стакана кровавого томатного сока и съесть пирожное-картошку, если их еще не расхватали другие сладкоежки в неописуемых пальто и шляпах) — 16.00. Сок Самойлов пил с крупной, как в пивных, солью. А «Белые волки» он успел посмотреть летом, и в памяти отпечаталась фантастическая фраза, ее произносил понравившийся ему злодей в лапсердаке по кличке Ядовитая Змея:

«Лично я готов дать на это дело пятьсот долларов!»

Из публикуемого в «Известиях» курса валют, Самойлов знал — это меньше, чем пятьсот рублей.

От последней вещи — «Когда дамба прорвется» — его начало покачивать. Дамба, дамба… Так перевели по «Голосу». Если дамба прорвется… Зеленому Яру пиздец. Довольный, полный впечатлений Самойлов вышел из магазина на слабый мороз.

Справа от крыльца находился подземный переход, но еще не все привыкли им пользоваться. По обе стороны проспекта собиралась толпа. Самойлов увидел милиционера в тулупе, мигающую стоп-сигналами «Волгу», а на асфальте — человека, застывшего в позе саксофониста, только горизонтально. Чуть поодаль валялась слетевшая зимняя шапка. Надевать ее было не на что.

Он поймал себя на том, что сидит и щелкает настольной лампой:

«Да что я как Бекас!»

Ни за окном, ни в комнате не становилось темнее.

Лампа загоралась и гасла… Сумерки. Один восьмиклассник путал эти два слова: «сумерки» и «суеверия».

«Тебе такая работа подойдет, — уговаривали Сермягу товарищи. — Пришел — включил — ушел. Пришел — выключил, и — свободен».