Конец января в Карфагене - Георгий Осипов

Самойлов оказался единственным пассажиром, сошедшим на конечной остановке. Кругом был косматый от сорняков пустырь. Водитель направился к будке диспетчера, кондуктор — к умывальнику. Самойлов точно знал, что где-то совсем рядом должен быть роскошный дворец культуры, но его почему-то не было.

«Выпью — и появится», — утешил он себя, заметив, что Света возвращается не с пустыми руками… Конечно, это были не рюмочки, но все равно…

— Света, мы здесь однажды выпивали с Сермя… с Сашкой на пару. Могу показать даже где. Пойдем.

Они подошли к яме для техосмотра трамваев. Вниз вели три ступеньки, четвертая не уцелела и раскрошилась. Ямой давно пользовались в качестве уборной какие-то завсегдатаи подобных мест — пустырей и стадионов. Стакан у Светы был всего один. Чтобы не тянуть резину, Самойлов плеснул в него столько «Бряга», сколько могло в нем поместиться. Поднял фляжку к солнцу — осталась ровно половина.

— А пили мы с ним не со стаканов, кстати. У нас была баночка такая, из-под горчицы. С резьбой. Видала?

Света, стиснув зубы, помотала головой. Обождав, пока поглощал свою порцию Самойлов, она небрежно спросила:

— А кстати, что он поделывает?

— Кто?

— Сашка.

— Не знаю. Живет там же. Кажется, продает газеты с лотка. Телефон не изменился.

Самойлов всю жизнь был весь какой-то составной. Говорил одно, а думал совершенно иное. Одежда из-за роста всегда была неподходящая, как по расцветке, так и по фасону. Купить и подобрать что-то гармоничное по стилю было чрезвычайно трудно. С детских лет он мог ходить в пальто с короткими штанами, не обращая на это внимания. Зато Сермяга, в отличие от него, все время бывал одет и по размеру, и по сезону. И с тех же самых ранних школьных лет вещи сидели на нем как на взрослом, уже выросшем и сформировавшемся мужчине. В тот раз, пока они распивали «огнетушитель», из ямы была видна только голова долговязого Самойлова, а собутыльник то и дело спрашивал, нет ли на горизонте дружинников.

Свидания со Светой происходили в основном на закате. И заканчивались с наступлением темноты. Их было не более семи. Сейчас он уже не мог восстановить по памяти, сколько раз они виделись наедине. При дневном свете она стеснялась того, как плохо держится пудра на пористых щеках, как немузыкально звучит ее местечковый голосок. После знакомства по пьяной лавочке в ресторане, где только такие знакомства и происходили, она сама перезвонила с предложением приехать и сделать ему человеческую прическу. Выражаясь книжным языком, Самойлов щедро расплатился с парикмахером.

Останавливая машину, она тихо назвала шоферу адрес отдаленного района. Пятерик — не меньше. Свой телефон не давала, говорила, еще не подключили. Невообразимо преображаясь в темноте, уверяла, что до рождения «малого», фигура (она говорила: «тело») у нее была «бесподобная», сейчас уже не такая. Еще Самойлов отметил, но не придал значения, что тогда, в кабаке, она с подругами и каким-то полубухим хлопцем фактически прогуливала остаток второй смены, а дома были уверены, что они в этот час пашут на заводе. Фаянсовая и мягкая, кроме грубоватого и ассиметричного личика, она скорее всего и не умела отдыхать иначе.

— Игорь!.. Слышь, Игорь (она даже имя его знала неточно)! Игорь, купи мне «Стиморол», — попросила Света, и смущенно: Мне ж еще работать.

— А где ларек? — уже менее деликатно спросил Самойлов. Он хотел не к ларьку, а в туалет.

— Ларек? Откуда тут ларек! Видишь те тополя, за ними бабуля торгует. Поштучно.

Помимо жевательной резинки Самойлов купил у «бабули» кулечек жареного арахиса. Когда он вернулся, трамвай уже описывал прощальный круг. На светофоре он протянул в окошко кондуктору гостинцы, сказал, что ждет ее к вечеру в гости, и, проверив, на месте ли ключи от квартиры, пошел куда глаза глядят.

Рыба стоила дорого, но Самойлов забрал предпоследнюю. Она оказалась тяжелее, чем он ожидал. Сдачи хватило на двести грамм развесного масла и два батона белого хлеба, очень свежего и аппетитного на вид. Он не обратил внимания, курит ли теперь Света — парикмахер, раньше, кажется, курила. В его холостяцком логове валялось несколько нераспечатанных пачек. Сигареты были французского производства. Та, у кого он их напиздил, была ему отвратительна. Он собирался одарить сигаретами Азизяна, но Азизян, успев наебать Самойлова на сумасшедшую сумму в четырнадцать долларов, полгода скрывался, чтобы не отдавать долг. Речь шла о пачке журналов Billboard, принадлежавших одному многодетному московскому петрушке. Имея много детей, петрушка не стеснялся интересоваться у Самойлова судьбой своей макулатуры.

«Добро пожаловать в харчевню «Диббук и Лишенец»! — торжественно, подражая застольным смехачам, Самойлов оглядел накрытый стол. — «Било там вино «Улибка», били сигаггеты Шипка, а Иванов принес с собой стакан», — продолжил он скрипучим голосом Азизяна.

«Голос Азизяна» свидетельствовал о нервозности, сомнениях в правильном выборе времяпрепровождения. Самойлову так не хотелось ни с кем выпивать, что ему мерещился инсульт после первого же стакана.

На столе было разложено и выставлено все, кроме новогоднего шампанского — оно остывало в холодильнике, вынутое из пропахшей тараканьим ядом кладовки, оттертое от пыли. Забытая бутылка — как будто Новый год не заметили или отменили. Самойлов чувствовал, что старается сам себя развеселить, и ему это очень плохо удается.

Она должна вначале позвонить и сказать, что выходит из дома. Самойлов понюхал и положил на место ломоть отогревшейся рыбы. Балычок. Ворот его цыганской рубахи пах пряными духами «Касабланка». Он с ужасом прикинул, что она может себе позволить из парфюмерии на жалование кондукторши, плюс, кажется, мать-одиночка с подростком на шее?

Он отлично знал и представлял, что можно проделать с этой давно знакомой ему и все еще молодой женщиной из неизвестной семьи с массой суеверий и предрассудков… Наверняка придется танцевать. Под Кутуньо, так под Кутуньо… Еще лучше что-нибудь в стиле диско, только без вокала — «словно из минувшего привет».

С чего-то он взял, будто ее корни где-то между Орлом и Воронежем. Будто оттуда выходят такие распутные, с презрением в немного бараньих глазах натуры, с курчавыми прическами актрис, наставляющих рога губастым фронтовикам. Он начал соображать, и пришел к выводу, что, в сущности, очень скверно представляет, как она выглядит.

Когда-то там — в темноте, чей срок годности (что там годности — давности) со свистом истек за эти десять лет, он возился с одним суккубом, а сейчас сюда, по старинному адресу подтянется его новый дубль, явно не сидевший все эти годы колоссальных перемен где-нибудь взаперти на маяке.

В новом альбоме Black Sabbath Самойлова интриговала песня про Иерусалим. Что у них получилось? То же самое, что Tel-Aviv у Duran Duran? Формально-восточные мотивы, обыденные, как турецкий ширпортреб? Или нечто более глубокое, многомерное, завораживающих масштабов? Самойлову дико хотелось отменить рандеву, чтобы спокойно дознаться, так ли уж хорошо то, что понравилось ему заочно. Он всем сердцем, да и умом сознавал, что будущую тьму ему будет легче встретить одному, однако эта кикимора, вильнув хвостом, все перепортила.

Он поймал себя на том, что давит взглядом, комкает невскрытую пачку «Житан», словно внутри нее сию минуту задыхается уменьшенная копия той, что сейчас бездумно спешит к нему в гости.

Звонок. Сермяга!

«Алло, Папа! Блядь-нахуй-блядь! Ты слушаешь свои смурняки, а у меня — красивая девочка. Танцует, блядь-нахуй-блядь, а я… «я одной тобой любуюсь». Под Донну Саммер. Сейчас она сама тебе скажет. Светик, скажи моему другу, какую музыку ты любишь? Диско? Правильно — что-нибудь бодрое, быстроногое…»

Самойлов погладил пачку сигарет и, прижимая головой трубку, взял рукой бутылку чего-то термоядерного.

«Не может быть», — тихо вымолвил он, получив доказательство, что все как раз именно так и есть.

Он не осмелился налить полный. Но две трети стакана потемнело. Самойлов бережно достал и поставил диск, который весь этот день мечтал послушать. Затем, удостоверившись, что трубка лежит там, где нужно, опрокинул в рот колючую жидкость. Напиток пошел.

Он аккуратно присел на подлокотник и тут же увидел ее флуоресцентные розоватые колени. Заморгал глазами, повесил голову набок.

«Джерузалем, Джерузалем…»

Раньше голова Самойлова под таким углом почему-то не свешивалась.

Из потертой папки он вытащил наугад машинописную страницу и беспомощно зачитал два слова:

«Темнело… Темнело».

В текст он не заглядывал, но где-то в рукописи было так написано. Дважды повторено одно слово.

— И кому какое дело? — произнес Самойлов, пряча потертую папку вглубь письменного стола. — Она решила, что я — ненормальный! Я — даривший ей туфельки по цене моторной лодки? Ну и хуй с ней в таком случае. Саббат так Саббат. Блэк есть Блэк.