Барсуки - Леонид Леонов

Катя была единственной дочерью у Зарядского торговца разным бумажным и железным хламом. Кате было двадцать три, – ясноглазую, пышноволосую и всю какую-то замедленную Матрена Симанна прозвала клецкой. После Жмакинского происшествия Катя уехала к немаловажной тетке на юг. Но теткина жизнь была тошная жизнь, кофейная жижица. Катя шалила, приманивая провинциальных носачей: липли. Тетка уже смекала женихов, как вдруг скандал: на обеде в гостях Катя отшлепала по щекам теткина мужа, который, несмотря на почтенность чина и возраста, сохранял излишнюю живость воображения. Напуганная тетка имела разговор с племянницей, – Катя даже не поплакала. И вот, в осеннее утро, снова прикатила Катя к отцу.

Она пришла к Насте на другой день после истории в воротах, вся шуршащая, дышащая незнакомыми Насте запретными духами, – покорительница. Настя, выбежавшая отпереть, даже не узнала ее. Катя стояла на пороге, щурилась и улыбалась.

– Ну да, я, – утвердительно кивнула она. – Здравствуй! – и протянула руку.

Настя так и прыгнула на шею к подруге, но радость ее быстро поблекла.

– Ну-ну, – смеялась Катя, легонько отпихивая Настю от себя. – Разве можно так! Всю пудру смахнула... Ну, веди меня к себе.

– Так пойдем же скорей, – с неуловимым смущеньем заторопила Настя. Вот сюда, за мной. Тут сундук стоит, я всегда коленки об него расшибаю... не ушибись!

Она провела гостью через темный, с закоулочками, коридорчик и ввела к себе. Керосиновая лампа в фарфоровой подставке уже горела у нее на комоде, бросая скудный свет из-под бумажного кружка. Катя обвела комнату любопытным взглядом и улыбнулась. В самых неприметных пустячках и ненужностях лежала строгая, нетронутая чистота. Это впечатление усиливали цветы в банках, обернутых цветной бумагой, белые глянцевые обои, туго накрахмаленные занавески.

– Это все твое?.. – Катя казалась удивленной. Она указывала на все эти герани, розаны и кактусы, на всю комнату, напоминавшую коробочку из-под дешевых конфет, в которой поражало множество мелочей, имевших, впрочем, строгое согласование между собою. Точеный красный грибок и шкатулка со вздетой в скважинку ключа ленточкой, недочитанная книжка на кровати, заложенная шелковым лоскутком, удивительно соответствовали и пузатому, грушевой фанеры, комоду, и увеличенной фотографии дяди Платона, снятого в полном парадном облачении: волосы почти дыбом, руки на коленях, глаза расширены, сюртук мешком.

– Ну, я очень рада, что застала тебя. – Катя снимала шляпку с себя и пальто и клала на спинку стула. – Тут можно?

– Ты садись, садись... Я повешу все, – хлопотала Настя.

– Да ты не торопи... дай оглядеться. – В голосе Кати звучало знание своего превосходства. Она прошла по комнате, трогая каждую Настину вещицу: повернула ключик в шкатулке, мельком заглянула в книжку на кровати... – А-а и грибок! – сказала она с легким смешком и повертела его в руках.

– Он открывается, я туда пуговицы кладу... – торопливо объяснила Настя, словно боялась, что подруга осудит ее именно за этот грибок. Проходя мимо угла, Настя мимоходом затушила горевшую лампадку.

– Ты прости, что я не писала тебе. Все как-то некогда было. Ах, вот кстати и зеркало у тебя есть! – открыла она и подошла привычным взглядом окинуть себя в зеркале. Вместе с тем поправила волосы, – они были, как и вся она, шуршащие и ленивые. – Вот теперь я сяду...

Шумя юбками, она опустилась на Настину кровать, и тотчас же гримаска сдержанного изумления обежала ее крупное лицо.

– Однако! – заметила она. – Ты что, в монашки готовишься?

– Я люблю спать на твердом, привыкла... – засмеялась Настя, садясь на стул против подруги и пристально всматриваясь в ее лицо.

– Ты что так глядишь? – улыбнулась Катя.

– Ты красивая стала, – отметила Настя робко.

– Да? – Катя глубоко вздохнула и еще раз окинула себя быстрым взглядом, точно искала подтвержденья Настиным словам. – Да ведь и ты... выросла тоже. Только уж очень тонкая какая-то... – Катя искала, что еще можно отметить в Настиной наружности, и не находила. Мальчишеский задор Настина лица ей не нравился. – Нет, а ты, вообще говоря, хорошенькая! с внезапным хохотом открыла она. – Ты не красней... право же, такие им нравятся! Только вот тут у тебя мало... – мельком указала она на грудь. – Знаешь, ты на Дианочку похожа. У греков такая была, помнишь?.. Ты ешь больше!

– Ты не говори мне так, – тихо попросила Настя. – Мне стыдно от твоих слов...

– А ты не стыдись. Папенька замуж-то еще не выдает?

– Я сама себе найду, – загоревшись, вскочила Настя.

– Вот какие дела! А может, уж и нашла... Какой-нибудь такой, а? – и подмигнула.

– Катя! – попросила Настя, присаживаясь рядом. – Закрой глаза...

– Да зачем? Чудная ты.

– Потом скажу... я спросить хочу. Ну, закрой...

– Ну вот, закрыла... ну?

– Нет, ты совсем закрой, – настаивала Настя.

– Ну!

– Ты вчера видела что-нибудь или нет?

– Нет, не видела. Я мимо прошла, – сказала просто Катя. – Это в воротах-то? Нет, не видела.

– Ну, как же ты жила... рассказывай! – быстро прервала начатый разговор Настя, неспокойно усаживаясь на стул и прикладывая руки к лицу.

– Да я, может, и не жила совсем, – поиграла круглым плечиком Катя и вдруг расхохоталась. – Любовь! Ах, Настька, как это смешно...

– Что смешно?

– Да любовь эта самая... Ухаживал там поэт один, Василий Федорыч, а волосищи – во! Глуп, понимаешь, как... Ну, вот, еще глупей меня. Все про какие-то медвяные руки да захарканные дали мне читал. Я сперва-то притихла, совести не хватало сказать... Чуть с души, бывало, не рвет, а слушаю. Вот он однажды мне про полюсы мрака читал. А тут, на грех, собака выть стала. Я спрашиваю: у вас что, живот болит?

– А что это значит, полюсы мрака?.. – спросила Настя.

– Да не знаю. Да он и сам не знает, я спрашивала... Я хохочу, и он со мной вместе... Ужасно весело!

– Дурачок, что ли? – не понимая, спросила Настя.

– Дурачок? – всплеснула Катя руками. – Верблюд какой-то, от войны в писарях прячется. Я уж потом попривыкла. Как придет, я и прошу: про захарканные руки почитайте, пожалуста! Я-то, конечно, знала, чего ему хочется! – Катя блеснула глазами и поиграла кружевной оборкой рукава.

– Ну, дальше-то что же?

– ...гуляли раз, про кровяные кирпичи читал... А я уж и щеку, понимаешь, выбрала, по какой его огреть, если целоваться полезет. Прочел он мне и говорит: хочу, говорит, прикоснуться. Я отвечаю: попробуй!

– Ну-ну, – захлебывалась Настя смехом.

– Вот-те и ну! У меня рука хоть и медвяная, а громко вышло. Стихи, понимаешь, с тех пор бросил писать!..

Обе хохотали, белая комнатка повеселела. Даже и лампа стала гореть как-то ярче.

– А у тебя тут славно, – все еще смеясь, сказала Катя. – Ты в зеркало-то часто глядишься? Я перед сном люблю... Нет, тебе непременно надо больше есть. Во глупая, чем ты ребенка-то кормить станешь! Ну, не буду, не буду! – Катя притворно испугалась помрачневшего Настина взгляда.

Вошла Матрена Симанна.

– Кушать, Настенька, иди, – сказала она. – Папенька сердится.

– Я потом. Я не хочу.

Старуха постояла еще с полминуты, потом резко вышла, хлопнув дверью.

– Матрена Симанна, – крикнула Настя в догонку. – Вы чего хлопаете? Вон хочется?..

Шаркающие, нарочные шаги в коридоре разом стихли.

– Едят целый день, ровно в трубу валят, – сумрачно обронила Настя.

– Если ты и с мужчинами так, это хорошо! – деловито вставила Катя и, вдруг вздернув рукав, поглядела себе на руку. Там, повыше локтя, на внутренней стороне, виднелся лиловый овал.

– Что это?.. – нагнулась Настя.

– Один был, курчавый... Укусил, – сухо объяснила Катя и со злобой опустила рукав.

– Зачем укусил?.. – не понимала Настя.

– Горячий был! – повышенным тоном сказала Катя, кусая ногти. Потом встала и подошла к зеркалу, к Насте спиной.

– Значит у тебя жених есть? – догадалась Настя, заливаясь краской.

– Он уже женился...

Настя со смущеньем и жалостью поглядела на Катю. Та не знала, что Настя через зеркало видит ее лицо. На ровных, напудренных Катиных щеках вдруг обозначились две темные продольные полоски. Катин взгляд был грустен и пуст.

Через минуту она обернулась.

– Ну, прощай. У меня тоже папенька есть, – она зашуршала платьем и стала быстро одеваться.

– Ты бы посидела, – тихо сказала Настя, чувствуя себя старшей в ту минуту.

– Нет, теперь ты приходи... Я по-прежнему в доме Грибова!

Настя проводила подругу до дверей.

...Когда Настя разделась и юркнула в жесткую, холодную постель, была полная ночь. Настя полежала минут десять, укрывшись с головой и старательно закрывая глаза. Сон не приходил. Тогда она просто улеглась на спину, покорная мыслям, сумбурно скользившим в голове.

Вдруг она вскочила с кровати, прошла босыми ногами к комоду, нашарила там спички и зажгла свечу. Она подошла к зеркалу – поясное, в ореховой раме – и приспустила перемычки сорочки. Из зеркала глянула на нее тонкая, с правильным мальчишеским лицом девушка, со свечей в одной руке, а другой придерживающая сорочку, чтоб не соскользнула на пол. Обе – и та, которая в зеркале, и та, которая перед ним – боялись взглянуть друг другу в глаза. Глаза у обеих были опущены.