Крылья в кармане - Дмитрий Урин

— Чем могу служить? — спросил он, не садясь.

— Сядем, — вкрадчиво, но вежливо предложил молодой человек.

Сразу почувствовав не врачебную цель визита, Шварц сел не за стол — в свое обычное, спокойное кресло, — а на один из стульев, стоявших у его стола для пациентов. Молодой человек сел на другой. Они сидели друг против друга у делового стола, за которым никого не было.

— Может случиться, что я ошибся, — сказал посетитель, вглядываясь в полное, ленивое лицо доктора. — У вас столько однофамильцев. Шварцев в России бесконечное количество — и немцы, и евреи, и русские.

— Да, — повторил доктор, — и евреи, и русские.

— И я не знаю, тот ли вы Шварц, которого я ищу, или не тот.

Тут молодой человек встал и бесцеремонно начал разглядывать доктора. Он смотрел на него и так, и этак, и сбоку, внимательно, время от времени задумываясь и как бы примеряясь: такой ему нужен Шварц или не такой? Все это время доктор поворачивал голову в сторону его взгляда, следуя за ним, как за ищущим объективом суетливого фотографа. Молодой человек не решался.

— Я боюсь ошибиться, — произнес он наконец. — Но я надеюсь на вашу честность. Я дам вам сейчас письмо, и вы честно ответите: вам оно адресовано или не вам.

— Хорошо, — ответил Шварц, прорезав толстое тесто своего лица круглыми линиями улыбки. — Я вам отвечу честно.

Что-то чрезмерно новенькое, манекенное, только что выпущенное из магазина было в наружности молодого человека. И неожиданным пятном казался старый, клеенчатый, битком набитый бумажник, вытащенный им из кармана.

— Я заранее приношу извинение за несколько неизящное пост-папье, — сказал посетитель, — но если вы тот именно Шварц, которого я ищу, вам будет все понятно.

При этом он подал доктору неровный обрывок бумаги, на котором чернильным карандашом были выведены такие же мятые и оборванные, как бумага, буквы:

«Шварц, — было написано на этом клочке, — вы, вероятно, живы. Очень прошу вас помочь подателю сего, мужу моей соседки. Мне нужно думать, что я еще способна помочь человеку. Во имя памяти. Клавдия».

Вероятно, по тому, как Шварц читал, посетитель догадался, что записка эта попала по адресу.

— Вот, — радостно сказал он, — как хорошо. Я долго искал вас. Мне очень нужны, особенно в этом чужом городе, помощь и сочувствие.

Шварц молчал. Он смотрел на молодого человека и зевал тяжело, как задыхающийся.

— Мамка, — крикнул он вдруг. — Иди сюда.

И тотчас в кабинет вошла жена доктора — высокая и пышная.

— Мамка, я, кажется, нездоров, — сказал ей Шварц, как будто в комнате никого не было.

— Еще бы. Ты переутомился.

Жена произнесла это с горечью и гордостью, как будто это сама она переутомилась, работая для неблагодарных людей. Поцеловав мужа в лоб, она поправила редкую прическу, сказала: «нужно отдохнуть» — и вышла.

Как только жена вышла, Шварц снова начал, тяжело задыхаясь и бессильно вбирая в себя воздух, зевать. Очутившись с глазу на глаз с молодым человеком, Шварц снова потерял время, как будто упустил его только что, из-за какой-то неуловимой своей неосторожности. Так путают время спросонья, и Шварц хотел оправдать напоминание, смутившее его покой, каким-нибудь сном или нездоровьем. Проще говоря, он хотел проснуться, в то время как не спал.

Во сне, конечно, всякое бывает.

Лежишь ты, например, спишь, храпишь, — время твое у ночного сторожа, в загнутом листике календаря, в сединах, смятых и растрепанных подушкой. И вдруг начинается игра в прятки. Времени ужасно как много. Кажется, можно играть столетия. Все прыгают, все знакомые дети. «Считай», — говорят они тебе, и плавающая в воздухе детская твоя рука считает: «Эне, мене, рес, квинтер, квинтер, жес».

Потом ты прячешься в какой-то закоулок, и все начинают тебя искать. Ищут долго-долго. И так хорошо стоять в этом закоулке и, волнуясь, думать, что никто тебя не найдет, не отыщет, что ты выигрываешь, выигрываешь!

Но ты просыпаешься. Тебя находят.

— Вы уже опоздали на десять минут, — говорит хозяйка. И ты, только что отдавший все запасы своего волнения пряткам, темному закоулочку, куда ты спрятал себя во время игры, ты, тот самый ты, вдруг должен волноваться, что опоздаешь на службу.

Спеши! Зашнуровывай неверно ботинки! Прошло сорок лет, а ты опоздал уже на десять минут, а если будешь медлить, то опоздаешь и на полчаса.

Вот какие фокусы показывает время.

Шварц недаром хотел подвести неожиданную записку от Клавдии под сон. Во сне всякое бывает. Но, не засыпая, нельзя проснуться. В мучительной, как одышка, зевоте Шварц начинал понимать эту слишком простую мысль.

— Я отвечаю честно, — сказал Шварц в страхе, заморозившем его сердце. И стало казаться, что оцепеневшая кровь пульсирует с хрустом и покалыванием. — Это письмо адресовано мне. Кажется, мне.

— Я так и думал, — ответил молодой человек.

И, услышав его быстрый и живой голос, Шварц решил поскорей закончить этот мучительный процесс напоминания.

Он казался Шварцу припадком, который нужно во что бы то ни стало оборвать, прекратить, закончить.

— Я так и думал, — повторил молодой человек.

— Тем лучше, — резко оборвал его Шварц. — Ну, так вот, что я вам должен сделать?

Человек, принесший письмо, встал, выпрямился и сказал гордо:

— Это письмо вам, и вы так разговариваете со мной?

— Что? Что я вам должен сделать? — почти истерически крикнул Шварц.

— Что? — посетитель вдруг стал серьезным и строгим. — Ничего.

Он подошел к Шварцу вплотную, как гипнотизер к зверю, посмотрел на него и вдруг рассмеялся.

— Впрочем, — сказал он смешно и спокойно, — с паршивой овцы хоть шерсти клок. Это хороший принцип. У вас есть деньги?

— Сколько? — нетерпеливо простонал Шварц, хватаясь за бумажник, как за сердце.

— Двести! — выругался посетитель. — Триста, четыреста, черт бы вас побрал!

Минут через десять молодой человек ушел, не оставив после себя никаких следов, кроме мятой, изорванной записки. Больше никогда в жизни доктор его не встречал, и он, действительно, был для доктора Шварца только припадком напоминания, приступом невозвратимых лет.

Сам с собой сидел Шварц в кабинете. Зажигал спички, гасил их и думал. Кто его знает, о чем он думал?

Есть какая-то неуловимая, ритмическая последовательность в окончании некоторых процессов. Так угасает огонь, так затихает звук, так наступает покой. Только память человеческая вся в провалах, только ее не может никто затоптать, оборвать, прекратить.

Память тяготила Шварца всю жизнь.

Каждый почти день он вынимал записку, перечитывал ее и терял спокойствие. Он ничего не рассказал жене об этой записке, и то, что не только старая, старинная, когдатошняя его мысль о Клавдии, но и эта вот недавняя записка стала для жены тайной, — больше всего коробило его. Но рассказывать жене было нечего. Она ничего бы во всей этой путанице памяти не поняла и только бы назвала глупостью и пожалела отданные молодому человеку деньги.

Клавдия, значит, осталась в живых. Вот в бумажнике лежит смятый, недавний ее почерк, а где-то далеко, может быть, в каторжной беседе, может быть, в песне звучит, безусловно звучит ее голос. И эта живая Клавдия вспоминает в той Сибири его, Шварца, потому что ей нужно думать, что она еще способна помочь человеку. Значит, эта женщина не повешена, значит, она существует. Все это почему-то совершенно не удивило доктора Шварца, как будто он все это знал раньше и только не хотел останавливаться, думать, трогать.

Практика отнимала все время и почти все мысли доктора, между тем, он стал заметно сдавать и чувствовал себя больным. Причины его болезни никого не интересовали, потому что о чужих заботах чаще всего говорят по почину озабоченного, — Шварц же молчал, а жена его, не отходя часами от зеркала, в папильотках похожая на папуаску, ровная, как юнкер, стянутая спинодержателями, набрюшниками и корсетами, с лицом, блестящим от кольд-крема и противным от этого, как немытая посуда, вся в заботах задержать время, мало интересовалась мужем.

— Брось, — говорил он ей. — Парикмахер Господа не обманет.

Она становилась красной, наливалась бурым соком обиды, так что казалось, что вот-вот разорвется кожа, лопнет раздутая оболочка и бураковая злая кровь хлынет с треском.

— Тебе не нужна молодость! — кричала она. — Я знаю, ты можешь купить ее у Рупанера за двадцать пять рублей! Старый дурак! Наверное, для этого ты таскаешься на четвертые этажи, щупаешь заразу и собираешь по рублю. Посмотри, на кого ты похож.

Она протягивала к нему растопыренные белые пальцы, и он отшатывался брезгливо — ему казалось, что на ее пальцах густым слоем лежит жирный и скользкий кольд-крем.

Но, в общем, они жили мирно, прилично и считались примерным, любвеобильным и гостеприимным семейством, которым дело не оставило времени для детей или хотя бы для собак.