Когда загорится свет - Ванда Василевская

Прошлогодние каникулы он провел в городе, зарабатывал, где мог. Уроки, работал носильщиком на вокзале. Но теперь он, как никогда, заскучал по просторам, по ветру, веющему в лицо, по зелени лугов, по свободе. Нет, он не мог здесь остаться, нужно было как-то иначе провести это лето — предыдущие были потеряны, вычеркнуты из жизни, истрачены лишь на то, чтоб заработать и поесть, поесть и заработать…

Через знакомого по вокзалу нашлась как раз и подходящая работа. Алексей с радостью ухватился за нее.

Идет сплав леса, огромные стволы несутся вплотную друг к другу. На плоту шалаш из веток, куда заползаешь на ночь, огонек, разложенный на листе жести, котелок для варки пищи. Вокруг вода, вода и вода, солнце в лазури, брызги волн. Алексей был счастлив, как никогда. Обнаженный по пояс, босой, он перескакивал по бревнам, крепко вонзал окованный железом шест в песчаное дно, радостно ощущал силу молодых мускулов. Нет, их не одолел ни холод, ни голод, теперь на вольном воздухе они окрепли и играли под загоревшей кожей, как мышцы молодого жеребенка. Он был влюблен в воду, в простор, в вечно тот же и вечно новый ритм волн, в песню реки. Он увидел, научился различать сотни оттенков в вечерней и в утренней заре. Ему казалось, что он понимает таинственный и непостижимый ночной шепот прибрежных полей, лесов, спускающихся к воде, и музыку звезд, торжественную, беззвучную, которую можно было услышать не ушами, а разве одним сердцем.

Неслась, неслась вдаль река. Утром Алексей окунался в холодную, розовую от зари волну. Он чувствовал глубочайшее наслаждение, разрезая руками воду, и не боялся палящего солнца — здесь, на реке, дуновение ветра холодило лицо и сушило пот на лбу.

Он научился протяжным, тоскливым песням, несущимся в необъятные просторы со всех плотов. Он изучил этих людей, загорелых, суровых, с которыми ему пришлось работать день и ночь. Это были разные люди — старики и молодежь, но он чувствовал себя среди них дома, это были свои люди. Сначала они косились немного на него, но когда оказалось, что он с такой же силой, как они, отталкивает плот от берега, так же ловко перескакивает с бревна на бревно, курит, как они, махорку и ест деревянной ложкой разваренное пшено, они словно забыли, что зимой он учится в институте. По вечерам они собирались у костра и, пока в котелке варилась уха, рассказывали длинные красочные истории из своей и чужой жизни. В этих рассказах Алексей чувствовал суровую, неприкрашенную правду, сокровеннейший смысл жизни, обаяние которой непреодолимо влекло его к себе.

Был здесь Артем, бывший бурлак, человек лет пятидесяти. Он вел весь караван. Его слушались и любили за юмор и прибаутки, которыми он сыпал направо и налево. Но вечером у костра, особенно если случалось выпить рюмку-другую, Артем переставал шутить, опирался головой на руки и, глядя в огонь, заводил старые бурлацкие песни, которые породила Волга в старые дни, песни горькие и полные захватывающей тоски. Алексей закрывал глаза и слушал. Он представлял ее себе, эту никогда не виденную им реку Стеньки Разина, легендарную реку, в которой некогда татарский хан поил коней, реку, над которой кочевали монголы, беспредельную, широкую, шумящую реку. Артем прерывал пение и вздыхал. Все молчали, зная, что сейчас начнется рассказ. Он выгребал из костра уголек, закуривал трубку и, следя глазами за игрой огонька, начинал рассказывать как бы самому себе, не замечая слушателей:

— Идем, бывало, из Самары…

Это была иная жизнь, такая недавняя, казалось, и все же такая далекая. Молодежь внимательно слушала. Алексей снова ощущал в сердце гордость за отца. За его борьбу и за его героическую смерть. Вот за это и умер отец. И Алексей глубоко вдыхал вольный воздух и упивался свободой, свободой, свободой!

Хуже, когда начинались дожди. Бревна становились скользкими, шалаш протекал, струи дождя гасили огонь. Река подергивалась серым туманом, и трудно было поверить, что еще накануне она играла золотом и лазурью, улыбаясь солнцу.

Но и в этих дождливых днях было свое очарование. Ветер подымал брызги пены; капли воды, ударяясь о поверхность реки, звучали своеобразной музыкой. На воде вскакивали пузыри, в омутах кружилась сбившаяся плотная пена. Вода и теперь отливала всеми цветами — серая, стальная, почти синяя, серебристая и молочная, живая, пульсирующая вечным ритмом. Алексей меньше, чем другие, сердился на ненастье — это было первое его лето на реке, и он рассматривал его не как работу, а скорее как приключение.

Вдоль берегов тянулись поля и луга, вырастали деревни и местечки, издали казавшиеся маленькими, как игрушки, как кукольные домики. Расстояние придавало им праздничный блеск, они казались чистенькими, вымытыми, новыми и свежими. На берег выходили люди, дети долго смотрели вслед медленно плывущим плотам, и Алексей радовался, что они остаются, а он плывет дальше, уходит, и что детские глаза, не отрываясь, смотрят на бревна на воде, на маленькие домики из хвои, на огоньки костров и висящие над ними котелки. Он читал в детских глазах тоску по дали, по движению, по приключениям. Сам же он был в сердце этого движения, непрестанно плыл, ежедневно видел иной берег, и ежедневно в его ушах звенели другие голоса, и другие деревья вырастали на спускающихся к воде склонах, и каждый день новые речки, чубатые от верб, заросшие тростниками, быстрые и вольные, вливались в его реку, и волны ее росли, вздымались. И Алексею казалось, что он слышит в них шум и гул далекого моря, к которому они плыли, плыли день и ночь, медленно, но верно.

Вся предшествующая жизнь отошла куда-то далеко. Трудно было представить, что он ежедневно бегал на лекции, сидел по ночам над книжками, сдавал экзамены. Теперь на свете не было ничего, кроме реки, аромата свежего дерева, резкого запаха рыбы, кроме шума волн, крепко зажатого в руках шеста, дыма костра и звенящей над волнами песни.

И казалось, что так будет всегда. Но лето проходило, по утрам над рекой вставал седой холодный туман, и высоко-высоко в воздухе в молчаливые ночи слышна была таинственная музыка первых отлетающих птиц. Протяжный, жалобный стон несся откуда-то из туч, и у Алексея сжималось сердце. Отцветает лето, кончается речная песнь!

Пришло время возвращаться в город. И Алексей вернулся. Он возмужал за это время, плечи у него стали широкими, и его юношеская голова казалась вылитой из бронзы.

— Ты прекрасен, Алексей, — насмешливо говорили приятели с еле скрываемым восхищением. — Ты похож на портового грузчика.

Алексей пожимал плечами. Да, он был теперь достаточно силен, чтобы работать грузчиком в порту. Таскать на спине мешки и ящики. Идти верным, упругим шагом по узким, гнущимся над водой сходням. Об этом можно было подумать раньше, — теперь уж не время. Теперь ему предстоял последний год — последний год учебы. Десять месяцев, а потом диплом в кармане, и можно двинуться на завоевание мира. Этот мир был пока весьма невелик. Алексей убедился, что таких, как он, молодых парней, выпущенных из сотен учебных заведений, очень много и что никто не приветствует их, как победителей и триумфаторов. Нет, это не была вершина, тут только и начинался путь. А пока он был маленьким винтиком огромной машины, — не он управлял машиной, а машина им. Впрочем, оказалось, что иначе и быть не может. Школьная премудрость казалась ему огромной и непобедимой на школьной скамье. Здесь, где свистели приводные ремни, пылали печи и с шипением красной змеей вырывалась расплавленная сталь, где гремели гигантские молоты, приходилось всему учиться заново, и Алексей убедился, что мастер, проведший у машины долгие годы, знает больше, чем он, молодой инженер. Сначала это вызвало горькое разочарование, но Алексей уперся. Такова, значит, жизнь. Надо было непрерывно брать ее за горло, воевать с ней, и она не так легко сдавалась.

В этот первый год работы в жизни Алексея произошли два события. Он вступил в партию и познакомился с Людмилой. Первое было ясным и понятным — что бы ни было, как бы ни было, Алексей помнил Максима и отца и мог вписать в рубрику анкеты имя комиссара Дороша, погибшего за новый мир. Это был мир Алексея, близкий, понятный, борющийся мир, рвущийся вперед, молодой и стремительный, и Алексей, как нечто само собой разумеющееся, лишь подтвердил, что именно в этих рядах его место. Не приходилось ничего ломать и преодолевать в себе, не нужно было горьким опытом доходить до понимания трудных вопросов, переживать кризисы и внутренние бури. Могло возникать множество запутанных сложных и неясных вопросов, но то, к какому лагерю он принадлежит и по какому пути идет, было для Алексея совершенно несомненно. Очевидно, еще с тех бурных дней детства, когда радость пылала в глазах мальчика, бегающего за толпой по местечку, и красное знамя расцветало перед глазами вихрем счастья. Остальное довершили рабфаковские и институтские годы.

Это была его партия, которая освобождала его самого и тысячи таких, как он, из оков нищеты, унижения, выводила в широкий мир, делала строителями, творцами новой жизни. Это была его партия, которая переводила колеса истории на новую колею, стократно умножала человеческие силы и придавала жизни ценность и смысл, объединяя мечты и стремления миллионов в один огромный, сметающий все препятствия таран.