Zевс - Игорь Савельев

– А помнишь Литовченко? – спросил Кирилл как бы в пространство, прихлебывая пиво.

Леха прыснул. И напел тоненьким голосом что-то в духе: «Что ж ты, фраер, сдал назад». И они посмеялись, на секунду перестав следить за игрой. Действительно, сначала, когда ехали в Челябинск, высоколобый Литовченко (был он и правда с высоким лбом, при очках и чуть ли не в жилетке – чем не какой-нибудь Белинский?) – был в тихом ужасе от их поведения: громкое веселье, крики-писки, какие-то песни хором, даже водитель автобуса делал замечания; потом же «освоился» и когда возвращались в Казань, даже пытался что-то исполнять, как ему казалось, подходящее – все больше из репертуара Круга…

Тоже – аристократия нашлась! Кирилл вдруг отчетливо вспомнил, как на обратном пути Литовченко попросил у него плеер. Кирилл молча протянул. И заметил, с какой брезгливостью, прямо-таки написанной на лице, этот тип очищает его наушники двумя пальцами.

«Икарус-Турист» с рыком и сизыми дымами взбирался на Уральский хребет, который федеральная трасса переползала в районе Златоуста. В окне вставала каменистая стена, занавешенная железной сеткой во избежание обвалов – и вот тогда эти горы внушали уважение (ибо во всех остальных ландшафтах в дороге смотрелись старыми, немощными и беззубыми). «Икарус-Турист» тоже силился сохранить остатки былой мощи – длинный и красный, а четыре фары его были закрыты двумя голубоватыми щитками, будто это модные давным-давно курортные очки… На самом деле, казалось, что он умрет прямо здесь, переваливаясь через относительно мирный – в этом месте – Урал. Литовченко сказал тогда, что на такие дальние дистанции специально гоняют списанные автобусы, оставляя новенькие для близких поездок – «чтоб не успели засрать». «Икарус» насквозь прокоптил пассажиров, и к запаху жженой резины подмешивался аромат курицы с чесноком, которую щедро, на всех членов команды, закупили на автовокзале. Кириллу протягивали несколько раз. Он отказывался. Он даже не поворачивался от окна всю безумно долгую дорогу, уткнувшись в стекло в скорбной позе, всем своим видом усиленно выказывая страдание. И спасал только плеер. При том, что батарейки не рассчитаны на долгий путь. Плеер еле тянул. «Металлику» было уже не узнать. Оглушенный бессмысленными звуками, низкими и тоскливыми, Кирилл сидел, и перед ним плавились, сливались в неясное серо-зеленое марево массивы елей и берез… Леша сидел рядом. Конечно, он различал сквозь все усилия мотора, что Кир уже не слушает плеер, в котором изуродованная нота тянется, еле тащится, как зомби. Конечно, он слышал его рыдания и ночью, сквозь тоненькие гостиничные стены. Когда Леша все-таки решился постучать и войти, то Кирилл, лежа в темноте поверх покрывала, как ни в чем не бывало – как доктор ставит диагноз, сам же сказал: «Поведение влюбленного идиота… Такое, как сейчас, со мной бывает редко».

Им же не объяснишь – им, нынешним, – что все уже было, было миллион раз. Что все, открываемое ими сегодня для себя, с гордым видом первопроходцев, все это… Кирилл, конечно же, вспомнил своих практикантов из «Туполева», Олега со товарищи, которые напяливали гигантские наушники и, кажется, были донельзя довольны тем, что этот бит, слышимый всем отделом, проистекает из тонюсенькой штучки: их модные плееры едва превышали размерами флешку и заряжались от компов… Как объяснишь им, что совсем недавно («мужик лет двадцати пяти»!) были плееры, где батареек хватало часа на три, а кассеты и того меньше – на девяносто минут?.. Как рассказать, что кричащую трагедию безответной влюбленности и слезы напоказ «придумали» за тысячи лет до эмо?.. Но боже, как же веселился Татищев, в своих очочках и с пегой бородкой похожий на мудрого змея, когда Олег заваливался в отдел – с ногтями, неаккуратно крашенными в черный, с носом, пробитым какой-то никелированной штангой, отчего нос раздувался «картошкой» теперь вдвойне. «Челка-то, челка – как у Гитлера», – бурно шептал Татищев, сохраняя тоненькую презрительную улыбочку («Вы зато как доктор Менгеле», – хотелось ответить ему), но чувствовалось, что его прямо-таки распирает от смеха и презрения. Олегу было плевать. Может быть, если бы татищевы яснее выражали свои эмоции, и весь отдел катался бы под столами от хохота, Олег даже с гордостью нес бы свою униженность и непонятость, с какой уже нес он свой странный прикид.

Олег входил и едва ли не бросался на шею к однокашнику, и свидетелем его бесстыдных рыданий становились и Кирилл, и Татищев, и кульманы, и прекрасно сделанная модель самолета на тонкой ножке, на которую все облизывались, но никто не уносил домой; и разросшийся до невозможного цветок декабрист.

Рыдая, он признавался, что известная им обоим Б. выложила «ВКонтакте» фото в обнимку с другим.

– …И написано: «январь 2006-го», «февраль 2007-го», «апрель 2008-го»… Она что, все это время встречалась с ним?!

Татищев хрюкал, но все-таки нечеловеческим усилием подавлял смешок.

Кириллу становилось жалко Олега. Кирилл бы мог увести его от татищевых, ото всех, посадить под фикус в рекреации, утереть ему размазанную тушь и, приобняв, сказать: «Ведь все это было. Ты думаешь, я не рыдал при всех, тогда, в Челябинске?..»

Тогда, в Челябинске, Кирилл был безнадежно влюблен в Свету. И всячески показывал не влюбленность даже, а именно безнадежность затеи. Когда их куратор из профкома ложился спать, команда тихонько собиралась в одном из номеров – пили водку, а Кирилл торжественно объявлял, что уходит к себе, и плакал в темноте, пока ему не надоедало. Тогда начиналось новое шоу. Глубокая ночь, раскаленная лампочка под потолком, все уже устали пить и тихо болтают над остатками. Громкий топот – шаги Кирилла к их двери – и назад. Он подбегал и убегал так несколько раз. Все начинают живо обсуждать, что́ с ним происходит. Света говорит, что он ей как брат; и тут все понимают, что окно открыто, и Кириллу в его комнате наверняка все слышно… Замолкают, потрясенные. Снова топот… Шаги замирают у дверей… Все в ужасе… Никто не входит… Потом в дверях найдут записку – Кирилл просил Свету прийти поговорить; однако она не решилась.

Да, он вел себя как последний идиот.

Когда их «цербер» Литовченко ослаблял контроль, квасить потихоньку начинали ранним вечером, и однажды, в лучах заката, Леша, находясь в комнате друга, повеселел настолько, что вошел в стенной шкаф и обнаружил там белую розу. Роза стояла в бутылке с водой. «О!» – начал было вопить Леша, прежде чем тяжело задумался, что вряд ли бы роза дожила тут от времен прошлых постояльцев до наших дней, да еще и в таком цветущем виде. Кирилл долго смотрел, а потом сказал раздельно и как-то даже брезгливо: «Ты достаточно трезвый для того, чтобы молчать об этом еще час?..»

Леша, получается, всегда был рядом. Можно вспомнить любые моменты. Десять лет назад. Тринадцать лет назад. Два балбеса с младших курсов, дожидавшиеся «шестерку» со свирепым инструктором. (Новая жизнь как будто совсем стерла старое, а если начать разбирать по пластам, по годам…)

Когда той далекой ночью в Челябинске юный Кирилл дал волю рыданиям, Леша пришел к нему в номер, сел на кровать и начал говорить. Просто начал рассказывать о себе. О каких-то своих проблемах, о которых, может быть, не говорил никогда. Как будто жертвовал чем-то глубоко личным, чтобы хоть чем-то сбить пламя, поддержать Кирилла в катастрофе, которая, как тогда казалось, на него обрушилась.

Все это оказалось полной чепухой: эта недолгая юношеская влюбленность в Свету, в девочку из команды. Прошла без следа буквально за лето, и осенью Кирилл уже и сам почти не помнил своих страданий, вполне дружески общаясь с той же Светой, как говорится – отпустило, на удивление безболезненно. Он и сейчас с удивлением вспоминал, что тогда, курсе на втором, действительно был так влюблен и даже чуть не проговорился Яне, разматывая долгую историю отношений в их компании, но все же не проговорился. Хотя уж точно ничего криминального.

Поздний и куда более серьезный роман между Светой и Лешей – то, что закончилось разрывом всех отношений, дружб, мнимыми смертями и реальными, как говорили, попытками суицида, – разгорелся через несколько лет. Уже тогда Кирилл как бы и не помнил того, что было с ним самим, и ему совершенно не было странно, что его бывшая возлюбленная сошлась с лучшим другом. Он это действительно почти не помнил, во всяком случае, точно никаких уколов ревности не чувствовал – а просто с доброй дружеской усмешкой наблюдал. И когда Леха ее бросил и выгнал, обиделся за Свету тоже не из былых чувств, а скорее, из чувства товарищества…

Или слишком бурно обиделся – для чувства товарищества?..

Не важно. Все быльем поросло.

Леша действительно всегда был рядом, лучший друг, – других ведь и не появилось, – а теперь Кирилл плюется за его спиной.

Какой-то запоздалый стыд за эту «неблагодарность» порой накатывал; Кирилл и Леша сидели перед мерцающим телевизором, в темной комнате, Яна давно пошла спать; преувеличенные отсветы экрана бились и множились в зелени бутылок, и Кириллу хотелось сказать другу что-то… настоящее.