По повестке и по призыву . Некадровые солдаты ВОВ - Юрий Мухин

— В операционную, срочно!

Шесть часов она со мной мучилась, распутывала клубок кишечника. После операции мне было кошмарно плохо, все время рвало, нечем было, а все рвало и рвало. Мария Николаевна не уходила с дежурства, все сидела около меня. Нам приносили талоны на питание, ноя, как услышу «талоны», так у меня приступ рвоты. Мария Николаевна держала мои руки и плакала. Девочки рассказывали, что у меня тогда синели ногти и давал и что-то дышать и делал и какие-то уколы.

Выхожу из забытья, а передо мной Мария Николаевна и я ей тихо: «хочу киселя». Она чуть не бегом к старой диетсестре, та поехала домой, у нее была сушеная смородина, сварила кисель и привезла. Налили кисель в стакан, и я его с жадностью выпила. Я ощутила его как живительный напиток, мне стало легче: снова живу, и освободила Марию Николаевну от дежурства около меня. (Царствие ей небесное.) Но опять мне нельзя вставать.

Но я уже была ученая, старалась потихоньку сначала сидеть, потом вставать и стоять, затем медленно ходить. А у нас внизу была комната, вроде клуба, там показывали кино, небольшие концерты и даже танцы. Стала потихоньку посещать кино, но сидеть было тяжело, согнувшись: швы не сняты. И однажды пошла, посмотреть на танцы, стою у дверей, наблюдаю. Вдруг бегут с носилками санитары:

— Елена Ивановна приказала унести тебя в палату. Приехала, шла мимо, увидела тебя и сказала именно так — «принести».

Я мимо них рванула к себе на второй этаж и в кабинет врача. Здесь то мне и стало очень стыдно. Елена Ивановна встретила меня словами:

— Зоя, я шесть часов обливалась потом, старалась сохранить тебе жизнь, а ты? Как ты назовешь свой поступок?

— Простите, Елена Ивановна, я называю свой проступок неблагодарностью. Я просто стояла у косяка двери, смотрела танцы и слушала музыку. Простите, пожалуйста, такого больше не будет… — так вот ответила.

— Надеюсь. Двигаться надо, но в меру, иди отдыхай, — смягченно сказала она.

Пошла, легла и долго не спала, обдумывала свои поступки, стыдно мне было и перед Марией Николаевной, и перед всеми врачами и медсестрами. Что же это я, они вкладывают большой труд для нашего спасенья и здоровья, а мы думаем только о сиюминутном своем желании. Вот ведь неблагодарные…

А еще стало стыдно пред Владиславом.

Где-то в ноябре 1942 года прибыл к нам начальник химической службы лейтенант Михайлов Владислав. Ходил по траншеям, знакомился с обстановкой, я же была в траншее, и мы познакомились. Он меня расспросил, где и как я охочусь, а имя мое ему было известно и раньше. Я ему рассказала, что вылазить приходится затемно на нейтральную полосу. Он удивился, я подумала, что ему меня жалко стало. Потом я узнала, что воспитывался он в интеллигентной семье: отец — хирург, мать — врач, а сам был студентом Тимирязевской академии, а на фронт пошел добровольцем. Характером он был мягкий, добрый. Он просто предложил мне свои услуги в проводах на нейтральную полосу. А стояли мы на берегу реки Гжать. Наша землянка на восемь девчонок стояла ближе к передовой, чем другие. Дневальная затемно будит меня:

— Вставай Зоя, Слава пришел, твой провожатый.

И так он провожал меня, боялся, что меня там немцы зацапают. Вот такой был парень. А я ведь ему и письма не написала. На второй день я села и написала ему письмо. Получила ответ, такой хороший. В нем он и наконец-то объяснился, что влюблен в меня. И еще он написал адрес младшего лейтенанта Ивана Иващенко, которого мне пришлось перевязывать, перетянуть жгутом оторванную ногу и тащить с передовой, а здоровенный и тяжеленный же был. Оказывается, он тоже в Иваново. Я выбрала момент после обеда и прямо в халате рванула к Ивану.

Иду, ищу госпиталь, сколько же вокруг боеспособных мужиков… И вспомнила письмо политрука Малоши-ка, из госпиталя, которое он прислал нам, из Москвы. В нем были такие слова: «Милые девочки, сколько же еще в тылу мужского пола, которые ногтя вашего не стоят. Дорогие мои, как бы я хотел, чтобы вы все остались живы». Вспомнила, как мы на походе накапывали картошку, варили и ели до отвала, а он после этого подбадривал нас в строю: «Девочки, идем быстрее, впереди нас ждет еще более крупная картошка!»

И еще помню, как он всегда напевал свою любимую песню «Эх как бы дожить бы, до свадьбы, женитьбы и обнять любимую свою…»

Нашла госпиталь Ивана, вошла, назвалась его сестрой, иду по коридору, он выходит из палаты, бросил костыли и рванул вприпрыжку на одной ноге ко мне. Потом вошли в палату, сели на его кровать. На его тумбочке стоит фото хорошенькой девушки. Это, говорит, моя девушка из здешних, навещает меня, а остался ли кто жив из моей родни, я и не знаю, остались они на Украине.

Посидели, поговорили, ион достает из тумбочки пачку денег, не помню сколько, и отдает их все мне и говорит:

— Бери, мне ни к чему и некому их отдавать, меня заваливают местные подарками и угощениями. А ты, когда поедешь домой, тебе пригодятся. Я же наверно остаюсь в Иваново.

Да… Город невест.

Итак, мы попрощались, и я вернулась в свой госпиталь.

Витя

Примерно через неделю в наш госпиталь поступил мальчик, года 3–4, без ножки, и был он помещен в нашу палату. Мы с ним очень подружились, он от меня никуда. Сделали ему костылики, я его учила ходить, рассказывала сказки, да и сама сочиняла. Звали его Витя, а спросим его фамилию, он отвечает акая: «Калининский я». Вот и пойми, то ли фамилия такая, то ли родом из Калинина. Спать любил со мной, только просил меня:

— Закрой одеяло, а то кишками пахнет.

У меня из шва в нескольких местах выходили нитки-лигатуры.

Как только меня вызывают в перевязочную, он идет со мной. А там специальными ножницами, вводя их в рану, цепляют лигатуры и вытаскивают, больно, я постанываю и кусаю свои кулаки. Витя же сидит на полу у перевязочной и плачет. Всех от себя отгоняет. Выхожу я, и мы с ним идем на кровать, он меня целует, обнимает:

— Я тебя ни за что не пущу туда больше.

— Но ведь ты сам говорил, что кишками пахнет. Теперь будет меньше пахнуть.

После этого не стал этого говорить, а сам незаметно натягивает плотно одеяло под подбородок.

В палате стану на четвереньки, он сядет на меня и кричит:

— Битый небитого везет.

Зашла медсестра, увидела, говорит ему:

— Ну вот, Витя, теперь точно кишки из нее вылезут, если будешь на ней ездить.

Все, больше он не садился на меня. А иногда говорил мне:

— Знаешь, а у меня пальчики шевелятся, значит, вырастут?

Как больно было это подтверждать.

И вот настало расставание. Три месяца я провела в госпитале. Вызвали меня прежде всего Елена Ивановна и Мария Николаевна, вручили мне мою историю болезни с заключением, что я — инвалид войны, справку из госпиталя № 3820. Сказали напутственные слова. В частности, Елена Ивановна меня похвалила, что благодаря моему живому характеру я помогла себе, но и поругала, что чуть себя не погубила бесшабашностью, но пей сок морковный и береги себя.

Я же стала настоятельно просить, чтобы мне разрешили взять Витю с собой. Нет и нет, сказали мне. Зачем тебе, девочка, он, строй свою жизнь, а усыновление ответственное и долгое дело. Но будь спокойна, все у него будет хорошо. Как я к нему привязалась! Это я, а он?

И вот я уже одета, стою в вестибюле, а он на костыли-ках скачет ко мне с ревом, ухватился за меня, не пускает, упал, катается. Я в слезах, рыдаю, и меня тоже силком выпихивают из госпиталя. Пошла я на вокзал.

Билетов нет. Ночь. Возвращаюсь в госпиталь, иду в свою палату, а Витя лежит на моей кровати, уснул, и еще всхлипывает изредка. Я потихоньку подлезла под одеяло, он машинально меня обнял и мы уснули. Я просыпаюсь, он сидит и смотрит на меня:

— Ты не уедешь? Ты меня не бросишь?

— Нет, — соврала я с комом в горле, — не брошу. Витя, где ты? Что с тобой, какой ты?

Я дома…

Итак, я в поезде. Вагон битком набит, и все раненые. Я решила заехать в Алма-Ату к сестре. А потом уж двигаться дальше на Алтай, до станции Рубцовск, а оттуда в Волчиху. Но южной дорогой по моим проездным ехать нельзя было, но я рискнула, и благодаря защите попутчиков, раненых солдат, я доехала. Они, когда приходили ревизоры, просили их меня не тревожить, дескать, это — контуженный и его мы только что успокоили, и он уснул. Выглядела я как парень, и все обошлось. Доехала так я в Алма-Ату, до своей сестрички.

Она меня обстирала, помыла, только вот в брюках билет мой проездной постирала, но мы его высушили, выгладили, привели в норму. Она уговаривала остаться меня жить с ней, но мне не понравилась жизнь в этом уже неузнаваемом городе. Спекуляция, блатные эвакуированные и т. д. Нет, подумала я, поеду к себе в деревню, там люди совсем другие.

Провожала меня сестра. Я в каком-то магазинчике привокзальном получила по аттестату продукты на дорогу: хлеба, тушенки, 3 кг колбасы, масло, сахар. Из этих продуктов половину отдала сестре. Сестра ушла, а я осталась ждать поезд на Новосибирск, который шел через Рубцовск. Прилегла на лавку и уснула. Объявили посадку. Взяла вещмешок, сунула руку в карман, а портсигар, который мне подарил комдив, исчез. Выпал, наверное, а кто-то подобрал. Лучше бы взяли продукты, подумала я. Память-то какая пропала.