Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия - Нелли Карпухина-Лабузная

Да понесла их нелёгкая на родину матери, в Крым. Так и осели в селе, что до войны был центром района. Работу узбек не нашел, так, помогал матери по огороду.

Как случилась беда, Викентий не знал, мать же молчала. Просил, помогите отчиму, уж больно он человек хороший. Порядочный, честный. Хороший. И мать очень любит.

Утром у следователя на столе лежал результат экспертизы такой, что мне пришлось настоять на дальнейшем расследовании, пусть даже следователю было бы страшно противно рассматривать вроде бы очевидное: есть труп, и есть сознавшийся убийца. Ну что еще надо? Подкрепи парой свидетелей, экспертизой. И дуй к прокурору, пусть дело гонит в суд.

Но вредность моя не позволила так быстро «испечь» результат: явно было что-то не то и что-то не так в этом деле.

Ну, во-первых, из экспертизы вырисовывалось, что удар мог нанести кто-то физический крепкий, высокий: топор был тяжелый. Во-вторых, удар был нанесен сверху, а наш узбек был невысокий и худенький, как подросток. И жертва удара в момент своей смерти не лежала, а стоял мужичок у порога. Так что тот, кто хватанул его топором, был ещё выше. И кто же?

Бедняга следователь! Попотел на работе, не праздничал. Даже обленившихся ребят из угрозыска заставил работать. Но всё было тщетно. Посторонних в доме не было. Вечеряли втроём: узбек, гость и Викентия мать, хозяйка жилища. Да, сидели и выпивали. А что тут зазорного?

Но кто-то же гостя убил?

Мы почти что ругались со следователем в поисках истины, пока разгадка сама не явилась. Викентия мать принесла передачу сожителю, а раз передача была вне очереди (он просил сигарет и носки потеплее), потребовалось разрешение следователя. Я случайно сидела в его кабинете, ожидая подругу, тоже сотрудницу следствия). Лениво переругивалась со следователем по поводу затянувшегося дела, когда она появилась на пороге: здоровенная бабища далеко за пятьдесят, жилистая и крепкая. Такая не то что топор, самого гостя могла поднять.

Положение стало таким щекотлививым, что срочно пришлось ситуацию обсуждать экивоками да намеками с Викентием: как ему заявить, что убийца, то матушка его родная? А, может, он сам догадается?

Каюсь, я, каюсь: пошел наш узбек по убийству в суд. В своё оправдание только скажу: судье я всю правду сказала. Может, поэтому дал он узбеку только пять лет.

Так узбек, добрая его душа, меня ещё и жалел, говорил: «не пропаду и в тюрьме». И то правда. Тюремное «сарафанное радио» быстро передало весть о том, что узбек взял грех на себя за любовь. Его даже ни разу не били. Ни камерники, ни охрана.

Викентий в колонию слал ему передачи, пару раз ездил, и рассказал, что узбек сейчас строит начальнику колонии то ли гараж, то сауну, а как только построит, тот его досрочно отпустит домой.

Страдать за любовь.

Зря, ты, подполковник, вешался на крюке!

Летом Евпатория солнечна и тепла, во все тридцать два зуба скалится навстречу курортникам – деньги!

Зимой же тосклива, как волчий вой на закате. Дожди и скука. И люди зимой мелки и скучны, тоскливы и мрачны.

Прелюдия

Месяца за два или три до события обращался ко мне за помощью подполковник, назовем его Петровичем. Он «слегка» проворовался, не считая запуск в карман государства за тяжкое зло. Жаль для него, что государство счёт вело по иному. Государство предусмотрело за его грешки лет этак десять или даже и больше в суровом климате камер и зон.

Петрович никак не мог ни понять, ни поверить, что можно сесть, и надолго ему, такому красивому и обеспеченному, сидящему на должности, что позволяла вращаться в высоких кругах от депутатских до очень даже не очень.

Ну, подумаешь, комиссия чуть не три месяца заседала, бумажки на свет просмотрела, поопрашивала всех, от главного бухгалтера до последнего дворника. Не страшно и это. Людей своих он не боялся, в бухгалтере Марье Васильевне был уверен, почти как в себе. Люди на стороне воды в рот наберут: каждому шкура дороже. Ну и т. д.

Власть развращает не умных, иммунитет от неё прививается редко, самым уж избранным. Петрович считал себя избранным: ссылки на властных персон в его речи мелькали частенько. То генерал от разведки, то мэр не последнего городка, то прокурор в дружбанах.

Вот о прокуроре речь пойдет поподробнее.

Итак. Начинаем.

Начало

Исчез после двух или трех месяцев хождений к адвокату наш подполковник. Ну, думаю, всё обошлось, как это часто бывает.

Ан нет!

Звонок. Молодой и ретивый «следак» гарнизонной прокуратуры, из тех, что рвётся по трупам к звёздочкам на погонах, приглашает на встречу с моим подзащитным. Удивлена: у меня в производстве дел в этой прокуратуре пока не бывало. Настойчив. Иду. Опускаю долгое «стояние на Урге» у стен ИВС (изолятор временного содержания) милиции. Наконец-то дошла моя очередь, спускаюсь в подвал, подаю документы, как и положено.

Показали сержанты следственную комнату. Иду. Вдруг навстречу, как сорвавшийся с цепи пёс, начальник ИВС. Орёт, только что не матом, хватает за рукав полушубка. Не человек, псина псиной.

Мех полушубка рвётся, что та бумага. Ну, тут вскипела и я: не каждый же день можно позволить меховой полушубок прикупить. Баба и мех: страшные вещи. Особенно, когда они воедино.

Итак, пообщались, если можно сказать, сцепились авторитетами. Он мне: я тебя в камеру закрою, я – погоны оставишь на бетонном полу. До сих пор помню имя его: Жориком звали. По взрослому не Георгий, наречен при рождении Жоржем. Может, имечко повлияло на характер этой особы, или бездумная власть развила в нём наклонности идиота?

А в коридоре на нашу «цыганочку с выходом» собрались все не только менты, но и пара-другая подследственных. И среди них тот подполковник, без кобуры и фуражки, стоит, как линялое бельё на промозглом ветру: обвисший и серый.

Сели с ним в стылой следственной комнате, и пошла беседа начистоту.

Итак, его версия.

Петровича вызвал к себе прокурор, полковник и друг, только не кум.

«Виталик, садись, кури, у меня дорогие. Да и сядь, напиши что-нибудь, зря что ли, комиссия у тебя месяца два заседала».

Виталик и пишет. Только что удивило: прокурор на какой-то бумаге печать не там ставит. Мы все привыкли, что на казённой бумаге печать ставится не абы где, а слева внизу. А тут синенький кругляшок ставится вверху, да ещё и справа.

Подивился, хотел было даже и пошутить. Совсем, дескать, заработался дружбан, уже печать не там ставишь, где надо. Предложил для разрядки: пойдём, что ли обедать. Подсказал прокурору: чего ты печать то ставишь не там? А тот убедительно твёрдо в ответ: «там, Виталик, именно там»! И на кнопку звонка нажал твёрдым пальчиком.

Зашли в кабинет двое, надели наручники на руки, а прокурор им вслед: «дураки, санкцию на арест заберите»! И эту самую бумагу им отдаёт.

А недописанные другом листочки бумаги так и остались у прокурора на столе.

За дело шустрее шустрого взялся следак, молодой и ретивый. То ли погоны хотел зарабатывать, то ли квартирку себе, то ли по жизни был таким, но рвение было жуткое. В ход шли и «я тебя урою!», и «сына не скоро увидишь, если вообще увидишь», и вовсе непечатные вещи.

Помучал следователь Виталика часа три, не дождался признания, и вызвал конвойного: в камеру, придурка такого!

А в камере что? Красота! Трое сидельцев, что шли за убийство, времечко коротали за картами и галдежом. Виталик съёжился, мечтал в полутень превратиться. Так и сидел, скорчившись, на полунарах. Ночка прошла.

А наутро увидел, что в камере полушубок пропал, свой, флотский и офицерский. Спрашивать вот у этих, что ждали автозак ехать в суд на расправу? Решил, что следователь молодой какой никакой, а всё же военный. Поймёт, что если не полушубок, то хотя бы китель жена передаст: в камере холодно до лютой дрожи.

Пришёл следователь, заикнулся Виталий про китель. В ответ ни гу-гу.

С женой повидаться просил, в ответ только заржали. Случайно тут вспомнил мой телефон. И то, самому позвонить не позволили, капитан (следователь) обещал сам позвонить. Позвонил.

Я вижу: человек духом совсем уж упал. И странные какие то глаза у него: красные от крови белки, глаза навыкате. Смотреть неприятно. Думала: били. Ан нет.

Но всё по порядку. Бить то не били, но от тоски, от предательства друга: сколько вместе выпито-съедено, сколько охот на бабенок да уток было исхожено, от безысходности, что ли, от хамства ментовского, от сокамерников-душегубчиков накатило всё разом и ночью Виталий повесился.

Секунд эдак тридцать до смерти осталось, как кто-то из камеры встал и от ужаса вздрогнул. Втроем то из петельки грешного вынули.

Успел даже письмо предсмертное письмо, не письмо, а целую летопись ажурнейшим почерком накатать, где всем сёстрам по серёжкам досталось, даже адвокату, то бишь мне, перепало. Уж и не знаю, за что. Ладно, простила висельнику его проблемы, и началась моя работёнка.

Прежде всего, успокоила грешного: пусть в камере попадаются разные люди, не всех из них звери, но все они – люди. Вот вы, разве считаете себя уголовником?