Русский флаг - Александр Борщаговский

Принял он гостя в кабинете, уставленном светлыми, некрашеными книжными шкафами. Тут все было прибрано, строго, счетные книги аккуратной стопкой лежали на конторке... "И от спальни далече, - думал сонный Лука Фомич. - Еще разбудит Глашу, анафема".

Жерехов сразу приметил, что его гость пьян: на ногах Трифонов держался твердо, но вызывающе потряхивал львиной головой, а смоченные слюной губы кровянились под ярким светом лампы. Поздоровавшись с хозяином, Трифонов огляделся, разметал полы синей суконной поддевки и, сунув руки за спину, изумленно проговорил:

- Экую храмину отгрохал! - Подошел к шкафу, постучал твердым, как орех, ногтем по стеклу так, что звон пошел. - А стекла-то! На все гижигинские избы достало бы.

- С чем пришел? - бесцеремонно спросил Жерехов.

- Не злобись, Фомич, с делом я к тебе. Винца приказал бы принести.

- Не пью я, - уклонился Жерехов.

- Знаю. - Трифонов странно, тонко хихикнул. - Сладкое любишь, силы бережешь. - Он тяжело плюхнулся на стул. - Береги, Фомич. - Свирепо взглянул на стоявшего в дверях Поликарпа и прикрикнул на него: - Сходи!

Отец молча кивнул, и Поликарп проворно сходил за вином. Парню нравился гость - сильный, кряжистый, хмельной; нравилось и то, как независимо разговаривает он с отцом.

- Беда у меня, Фомич, - заговорил Трифонов с пьяной горечью, кривясь от крепкого вина. - Злобится на меня Завойко, а я греха на себе не знаю: каждый грош потом-кровью полит.

- Много на тебе крови, Силантий, - сказал Жерехов сурово. - Пора бы и покаяться.

Трифонов тяжело согнулся, схватил полу стариковского халата, подергал ее и зычно закричал:

- Поп ты, Фомич, поп, а не купец! Денег у меня гора, ты и завидуешь! На старости лет в святые просишься, а сам в грехе живешь. Смолоду как куролесил!

Пегая бородка Жерехова затряслась.

- Нет на мне чужой крови!

- И на мне нет! - Трифонов озорно раскинул руки и сверкнул белками глаз. - Всё приказчики, душегубы, каторжники. Разве уследишь за ними, Фомич? Налетят, награбят - и-и поминай как звали. Пропьют добро, в тайники схоронят, а мне - оговор да злоба Завойки.

- Ты бы в острог их, в работы.

Трифонов наклонился к Жерехову.

- Убьют, - прохрипел в самое ухо. - Боюсь... - Он долго смотрел на Жерехова испуганными глазами. - Я вот так порешил, Фомич: гнать их в шею. Всех. Обойдусь. А ты помоги мне, сына в науку мне отдай. Главным приказчиком поставлю...

Поликарп все еще стоял у двери, босой, огромный, во всю раму больших дверей. Трифонов налил полную рюмку вина, встал и поднес ее парню. Видя, что отец и головы не повернул, Поликарп довольно улыбнулся, мигом опрокинул рюмку и вытер русые усы.

- Молод он, - ответил наконец Жерехов, сурово взглянув на сына.

- Бога побойся, Фомич! - притворно возмутился Трифонов. - В его лета ты какими делами ворочал! - Снова склонился к уху Жерехова. - Отпусти сына, слышь. Смотри, какую силищу нагулял! В доме молодая баба, белая, пухлая. Убрал бы его от греха...

Жерехов стремительно поднялся, по-змеиному выгнул свою длинную мускулистую шею, вскинул голову так, что Трифонов невольно подался назад, и отрезал гневно:

- Не для тебя сына растил, жила!

- А ты подумай, - издевался Трифонов. Он зашептал в самое ухо старика: - Бабы до молодого мяса у-ух как охочи...

- Прочь поди, жеребец, - наступал на него хозяин, сжимая кулаки.

Но Трифонов уже снова сидел и миролюбиво басил, отмахиваясь ручищами от вздыбившегося Жерехова.

- Прискакал к нам полицмейстер поручик Губарев, - продолжал Трифонов, не слушая старика, - меня не нашел, раз-два, суд и расправу учинил, по воинскому артикулу. Чего мои ушкуйники не нашли, полицмейстеровы казаки откопали. Обглодали камчадалов до косточки - и поминай как звали. Оскудеют людишки - торговле конец. Полицмейстер! - закричал он вдруг. - Боров! Хапуга! - И неожиданно рванулся к Жерехову. - Небось, и Завойко берет? Берет, скажи?

Жерехов даже не ответил на это, только усмехнулся и головой покачал. "Так вот зачем он явился!" - подумал Жерехов.

- Быть того не может! - упорствовал Трифонов.

- Попробуй, - посоветовал Жерехов, - сунься.

- Замолви за меня слово, Лука Фомич. Растолкуй ему. Никого слушать не станет - тебя послушает. Слышь, вразуми окаянного... И сына мне отдай. Как родного смотреть буду. - Подойдя вплотную к Жерехову, пьяно зашептал: Изведут они тебя, Фомич...

Жерехов подошел к двери, молча оттолкнул сына, показал рукой на открывшийся проход и проговорил с достоинством, спокойно:

- Потолковали - хватит. Негоже мне на старости лет в злодейство твое путаться. Прочь поди, чтобы духом твоим нечистым не смердело. Не было у нас с тобой раньше согласия - не быть ему и вовек.

Проходя мимо Жерехова, Трифонов задержался, сказал угрожающе:

- Не был я у тебя. Слышь? Не приходил. - Затем повернулся к Поликарпу: - Прогонит папаша, ко мне прилетай. К настоящему делу приставлю, заживешь...

И сильно ударил его по литому плечу.

По дороге на Сероглазки, то всхохатывая, то злобно ругаясь, рассказывал Трифонов полицмейстеру Губареву о своем визите к старику. Но Губарев был недоволен. Сначала даже испугался.

- Озоруешь, Силантий! - выговаривал он купцу, прижимая левую руку к животу: кони шли резвой рысцой, и у Губарева, по обыкновению, больно екала селезенка. - Обремизишься с тобой...

- Заячьи вы души, служилые людишки! - смеялся Трифонов. - Все на один манер скроены: с просителем шибко, с начальством гибко. Не тужи, Сергей Сергеич, я и пьяный разума не теряю. Так честил тебя, так честил, будто два ворога только и есть у меня - ты да Завойко.

У Сероглазок они не нашли казачьего пикета и дальше погнали лошадей вскачь. Но тревога оказалась напрасной. Верные казаки Губарева, неоднократные к тому же соучастники разбойничьих набегов Трифонова, поджидали их на хуторе; камчадалы были схвачены еще с вечера и заперты в бане.

Светало. Губарев водил гостя по неровному, лежащему у самой реки двору, хвастался крепкими, минувшей осенью законченными постройками домом с затейливыми наличниками, коровником, сараями и другими службами.

- Жерехов, окаянный, книги за стеклом содержит, - кликушески закричал Трифонов, остановившись у большого, еще не застекленного окна, высокоумие свое показывает, а доброму человеку окончины закрыть нечем...

- Супругу свою поселю здесь, - сказал полицмейстер. - Живи, хозяйствуй, радуйся. И деткам тут приятно будет. - Он покосился на нахальную, ёрническую физиономию купца. - Теснота у нас, сам видел...

- С постылой бабой и в поле тесно, - сочувственно поддакнул купец.

Губарев промолчал.

Купцу не терпелось ворваться в баню и по-своему расправиться с жалобщиками. Но Губарев решительно запротестовал. Камчадалы не должны даже и видеть Трифонова, иначе вся затея пойдет прахом. Полицмейстер приведет их в дом и прочтет составленную по всей форме бумагу, якобы от самого Завойко. ("Там и тебе достанется", - предупредил он Трифонова.)

- Баловство, - разочарованно сказал купец, но подчинился.

В просторную, еще совсем не обжитую горницу привели трех камчадалов-охотников. Хмурый Губарев начальственно восседал за столом. Потребовал у охотников бумагу - челобитную губернатору. Их обыскали, но никакой бумаги не оказалось.

Полицмейстер беззлобно разглядывал ходоков. Неизгладимая печать нужды лежала на их лицах. Миновала зима и жестокая, непременно голодная весна, когда в пищу идет березовая кора, мороженые ягоды, с трудом отысканные под снегом, да гниющие рыбьи остовы из кислых ям. Резко обозначились челюсти и скулы - кости, обтянутые смуглой сухой кожей. Камчадалы не ждали ничего хорошего.

Губарев вышел из-за стола с бумагой в руках и стал читать. Именем Завойко полицмейстер винил камчадалов в непокорстве, в злостных и неправых жалобах, в напрасной вражде к торговым людям. Корил, правда, и купцов за нечестные расчеты, обещал строгий суд над приказчиками. И в заключение назначал десять суток голодного ареста и большой штраф каждому, кто, минуя тойона и казачьего исправника, осмелится принести жалобу в канцелярию губернатора.

Ни один мускул не дрогнул на лицах камчадалов, они сохраняли все то же терпеливо-напряженное выражение. Один из них, низкорослый, хромой камчадал, изредка переступал с ноги на ногу - он еле держался на ногах после шестидневного перехода по сопкам, болотам и лесному бездорожью.

Камчадалы молчали. Полицмейстер спросил, потрясая бумагой перед самым их носом:

- Поняли всё, канальи?

Хромой охотник с плоским коричневым лицом чуть приподнял голову и сказал отчетливо:

- Бить будешь. Опять бить будешь...

Правое ухо у хромого было изуродовано, словно смято медвежьей лапой или стянуто, как лист тлёй, в безобразный комок.

Губарев досадливо махнул рукой.

- Стану я об вас мараться! Вот посидите десять дней под замком на воде и на хлебе, и все уразумеете.

Хромой тяжело сглотнул слюну, в темных глазах его мелькнула насмешливая искра.