Отголосок: от погибшего деда до умершего - Лариса Денисенко

«Вроде все в порядке. Марта, так ты позволишь?» – начал отец. Ну уж нет. «Ты знаешь, папа, поскольку вы расселись как почтенная судебная коллегия, а я здесь чувствую себя как обвиняемый, начинать буду я, если ты не против. Без твоего вступительного слова мы обойдемся, ничего страшного». Мать пришла в негодование, конечно. «Доченька, это ты нас обвиняешь!» При этом она махнула рукой в сторону супружеской пары и Тролля, мама – мастерица обрастать связями и партнерами. Отец пожал плечами.

Мне мешало говорить что-то, давящее на меня в животе. Непереваренная ненависть, враждебность, страх, обида, беспомощность. От всего этого нужно было избавиться, но понимать, что нужно что-то сделать, не значит – знать, как это делается. «Так начинай же, доченька». Отец видел, в каком я состоянии, надо признать, что победных интонаций в его голосе я не услышала, он мне сочувствовал, а это было еще хуже. Я заметила, что никакой вины он не чувствует, возможно, ее и нет?

«Два дня я нахожусь в другом измерении». «Ты сама себя туда загнала, сестра». «Манфред!» Отец слушал меня. «Я хочу кое-что выяснить, прежде чем задавать вопросы». «Что именно?» Я сама вела себя, как в суде, готовилась услышать от него: ваш вопрос сформулирован некорректно, чем вы объясните, что он касается дела, ваш протест отклонен! Нужно чуточку сдать назад. «Ма, ты знала о том, что папин отец жив?» «Нет», – просто ответила мать, она сидела рядом с отцом, и было очевидно, что она на его стороне. Я помню, как раньше она всегда забирала нас маленьких, Манфреда и меня, у отца с колен и с рук и, как кошка, перетаскивала нас в «свое» место. Сейчас она с ним.

«Меня удивляет то, как ты на это реагируешь». «Может, ты позволишь отцу объяснить, тогда тебе нечему будет удивляться?» «Марта, на самом деле, мы ведь ждали, чтобы нам все объяснили. А теперь ты становишься в позу!» Брат был прав. Можно было продолжать ершиться, но этим я отца не смогла бы сбить с толку, он еще в детстве прозвал меня ершехвосткой. «Так я могу что-то сказать, да, дорогая?» Я кивнула, пусть говорит. «Я расскажу все то, что считаю нужным, а потом готов ответить на все вопросы». «Ты не на пресс-конференции, папа», – проворковал Манфред.

«В 1989-м пала Берлинская стена… Марта, не нужно смотреть на меня так, будто я изрекаю банальности, я и без того сам себе напоминаю ведущего ток-шоу, но мне с чего-то нужно начинать, и мое право выбирать то, с чего я начну, понятно?» Раскаянием здесь не пахнет. «И начался процесс объединения, который не только приблизил к нам восточных немцев, но и приблизил ко мне моего отца. Да, Марта, когда мы ездили в СССР, я был уверен в том, что отец погиб, и с чего бы мне было думать иначе, кроме того, я не очень люблю маскарады, чтобы устраивать их для собственной семьи. Нам было трудно выехать, но я сделал все, чтобы нас выпустили, мы почтили память отца, и скажу тебе честно, я не чувствовал себя так, будто еще что-то ему должен.

В начале 91-го меня посетили гости. Работники органов безопасности ГДР. Они рассказали мне об отце. Принесли кое-какие документы. Показали, где его содержат, и, наконец, разрешили взять над ним опеку. Решили, что справедливее будет, если отныне платить за нациста будет не государство, а его сын, который неплохо зарабатывает. Отец был неподсудным, так как потерял рассудок еще в 1943-м, четко установили это в 44-м, с того времени состояние его ухудшалось. Меня он не узнал. Даже если бы я нашел мальчика, похожего на меня, того, которого он оставил дома, когда отправлялся на войну, он все равно не узнал бы меня. Он не понимал немецкого языка. Мой отец… образованностью которого гордилась вся семья.

Он не потерял голос, не потерял слух. Он постоянно что-то говорил, писал. Вы все видели, как выглядит его писанина. Он был безумный, агрессивный, неуправляемый. Часто плакал или раскачивался на кровати, наклонялся вперед, потом назад, это могло продолжаться двое суток без перерывов. Пресс у него был на зависть культуристам. Я решил ничего вам не рассказывать.

Моя мать к тому времени уже умерла, возможно, если бы отец увидел ее – к нему вернулся бы рассудок, хотя врачи отметали такие предположения. Эльзе слаба здоровьем, на нее это могло плохо повлиять. Она уже тогда никуда не выходила без своих шляп с вуальками. Не хватало ей еще увидеть отца в хасидской шляпе. Манфреду – семнадцать, в этом возрасте интересуются молодыми женщинами, а не помешанными дедами. Тебе пятнадцать, и ты никогда не просила, чтобы я рассказывал тебе о дедушке, не так ли? Тебя в этом возрасте трудно было чем-то заинтересовать, не думаю, что тебе пришлось бы по сердцу общение с безумным старикашкой, который в любой момент может плюнуть тебе в глаза».

Мы молчали, мать поглаживала отца по руке.

«Знаешь, как отца называли комитетчики? Суг Зайн. Это было его кодовое прозвище, оно значит – седьмой сорт, самый низкий, ущербный, самый мерзкий. Одним словом, дерьмо. Еще так обозначают фаллос в иврите. Веселые комитетские шуточки. Ты была готова все это услышать, жить с этим? Не думаю».

«Ты мог мне дать возможность определиться самой. Пусть не в 1991-м, пусть со временем. Но ты этого не сделал, почему?» «Потому что я сам не хотел держать это в своей памяти, я, доченька, кто угодно, но не мазохист. Именно поэтому в 1993 году я поручил отца Олафу. Он обеспечивал ему уход, навещал его. После 1993-го я наведывался в это заведение трижды. Когда мне сообщали, что он умирает. Но он долго не умирал».

«А от чего у него сорвало крышу?» – спросил Манфред. Спросил будто о том, с какой начинкой досталась отцу конфета. Отец закрыл глаза. «Это все война, сынок. Она ничего никому не объясняет. В документах, которые мне предоставили, не было ни единого слова, версии, намека, которые объясняли бы это состояние. Сумасшествие не такая уже и редкость по тем временам. Не единичный случай».

«А почему ты сам ничего не разузнавал? Ты делал какие-нибудь запросы, пытался найти это в архивах?» «Нет, Марта. Не пытался. Я занимался другим, я делал карьеру, и у меня это получалось. Надо заниматься тем, что у тебя получается, а не гоняться за призраками. Я разрабатывал тесты для того, чтобы проверить квалификацию судей и адвокатов ГДР, не думаю, чтобы ты об этом забыла. По крайней мере, это тебе всегда было интересным, и, мне кажется, этой моей деятельностью ты гордишься и считаешь довольно полезной для общества, не так ли? Молчишь? Правильно. Испорченные нервы, информация о живом отце-нацисте, к тому же безумном, могли мне навредить. Навредить всем вам. Конечно же ТАМ об этом знали, но то, что не приобрело общественной огласки, не является таким уж реально существующим, ведь правда?

И я настоятельно прошу тебя оставить это. История эта была похоронена значительно раньше, чем похоронили деда. Итак, пусть все остается там. В земле. В другом измерении. Где угодно. Я не хочу, чтобы ты тащила это в нашу семью». «Оно уже в нашей семье, как ты не понимаешь? Я поверить не могу, что ты его предал! А вдруг его можно было реабилитировать? Вдруг он понял, что идеи Гитлера были ошибочными, и из него сделали сумасшедшего?»

«Не мели ерунду, Марта. Отец был идейным офицером. Впрочем, офицерство здесь ни при чем, он был идейным человеком. Я читал письма, которые он писал матери. Они сохранились у Эльзе. Надо, чтобы ты их прочитала». «Можешь не сомневаться – прочитаю. А ты и дальше собираешься не говорить о смерти деда сестре?» «Я бы воздержался от этого. Сама подумай, зачем ей это нужно, облегчит ли это ее жизнь?» Отец держал нас всех вместе. На себе, под собой, возле себя. Его судейское прозвище было Подтяжки, это потому, что он был убежден, что только на нем держится правосудие, процесс. Себе он не изменял и в семье.

Тролль устал от наших разговоров, зевнул и начал рассматривать свои коротенькие лапки. Я тоже смотрела на свои колени, мне было интересно, не потолстели ли они, какой у них рельеф, не очень ли торчат, не многовато ли мяса над ними нависает, не загорелее ли на них кожа, чем кожа на ноге. Мои колени всегда выглядят более черными, как нашлепки у игроков в бейсбол.

«Вы можете поступать так, как считаете нужным, – наконец начала я. – Я не хочу давить на вас. Но хочу предупредить, что я буду искать, изучать, собирать всю возможную информацию». «Марта, не нужно вытаскивать это… – начал отец устало. «…из хасидской шляпы! Ты не иллюзионист», – радостно продолжил Манфред. «Конечно, я не иллюзионист, это вы – иллюзионисты, вы не хотите узнать правду, вас устраивают ваши иллюзии».

«Марта, а что плохого в том, что нас устраивает наша жизнь? И мы не хотим никаких перемен?» – начала мать. Ну, конечно. «Если тебе нравится жить с надрывом, это не значит, что такое должно нравиться всем, моя дорогая». «Не надо раскачивать дерево, на ветке которого сидишь», – добавил отец. «А если это не дерево, а виселица?» «Марта!» В два голоса. Манфред криво улыбнулся. Бриг испуганно заморгала. «Я так понимаю, что с нами ты не собираешься считаться», – обратился ко мне отец с укором. Спина его уже не выглядела такой неестественно прямой, как в начале разговора, она выглядела, как резиновый матрас после того, как на нем полежал толстяк. «Я, по крайней мере, открыта к общению. Даже могу объявить вам план моих дальнейших действий». «Ах, какое великодушие, сестричка», – заметил Манфред.