Какая удача - Литч Уилл

Прошлой ночью, должно быть, шел дождь, потому что поля влажные и немного топкие. Мне приходится крутить колеса, чтобы не увязнуть, и в какой-то момент я обрызгиваю дождевой водой форму Марджани. Я киваю, извиняясь, и замечаю, что у нее на одежде возле левой лодыжки виднеются брызги крови. Что она делала до того, как пришла? У Марджани столько работ и она носит столько личин, что за ними невозможно уследить. Также стоит упомянуть, что кровь может быть моей. Каждые несколько недель я просыпаюсь и либо на простыни, либо на подушке обнаруживаются кровавые пятна. Я понятия не имею, откуда они берутся и почему они там. Раньше меня это нервировало, но в итоге я перестал переживать. А что поделать, понимаете?

Марджани находит понравившееся ей место и расстилает покрывало, старое, с эмблемой «Сент-Луис Кардиналс», доставшееся моей маме бесплатно на бейсбольном матче двадцать лет назад и каким-то образом оказавшееся со мной в Атенс – оно сильно отдает пивом, сигаретным пеплом и арахисом. Мне не нравится это покрывало, но я храню его. Оно напоминает мне об Иллинойсе, маме и всяких высоких взрослых. Марджани машет Трэвису, который уже удалился от нас на целое футбольное поле и разговаривает с кем-то незнакомым так, словно они выросли вместе. Он кивает, жестом просит свою собеседницу подождать секунду и бежит к нам, будто мы горим.

– Эй, эй, эй, дайте-ка я откупорю вино.

По непонятным мне причинам, моя мать, навещая меня, заполняет мою кухню бутылками вина, хоть я никогда в жизни его не пил и это противоречит религии Марджани. (Хотя как же ей иногда это не помешало бы.) Трэвис единственный, кто его пьет, и он всегда приходит за бутылками или просто остается выпить, пока проводит время со мной, и я думаю, я только что понял, почему моя мама покупает для моей кухни вино.

– Чувак, зацени, – говорит он, указывая вдаль. Я вижу только Оркестр красных мундиров, тащащий свои инструменты. Какой странный инструмент – труба. Интересно, во сколько разных форм они скрутили металл, пока поняли, что для такого звучания им нужна именно форма трубы.

Я качаю головой.

– Нет, нет, возле оркестра, – говорит Трэвис. И там, понимаю я, бдение.

Это, может быть, худшее место для бдения. Во-первых, там трубы. Сложно призвать необходимый уровень угрюмости и молчаливой трагичности, нужных для бдения, когда вокруг тебя студенты в больших красных шапках дуют в бронзовые инструменты, а рядом попивают вино планокуры и бегают вопящие дети. Ну серьезно, вы устраиваете бдение рядом с гребаным марширующим оркестром. С таким же успехом его можно устроить на дне рождения шестилетки.

Но если они хотели внимания, они его получили. Женщина из «Ладьи и Пешки», которую я почти дважды сбил, а затем не мог найти, пугая бедных прохожих Атенс, сидит за раскладным столом с огромной стопкой бумаг, многие из которых угрожает снести ветер. Рядом с ней огромная фотография Ай-Чин, та самая, которую я тысячи раз видел онлайн, с номером телефона для звонков на случай, если кто-то что-то знает об исчезновении. (Трэвис скоро позвонит по этому номеру, услышит сигнал занятой линии и закатит глаза.) За столом с женщиной из «Ладьи и Пешки» сидят еще трое людей, двое китайцев и одна пожилая белая женщина, которая смахивает на университетского профессора. (Они, наверное, все покупают очки в одном и том же магазине.) Они раздают флаеры и, кажется, пытаются убедить всех прохожих подписать какую-то петицию.

И рядом с ними я вижу родителей Ай-Чин.

Это должны быть ее родители. Во-первых, они выглядят изможденными, как после ночного перелета и приземления в незнакомой стране, где ты никогда не бывал и где все говорят на чужом языке, которого ты не понимаешь. На обоих слишком много одежды для октябрьского вечера в северо-восточной Джорджии и солнцезащитные очки с толстыми стеклами, хоть солнце уже садится. Они ни с кем не разговаривают.

От их вида меня начинает подташнивать. Мне жаль, что они здесь. Мне жаль, что это происходит.

– Погналиииииииии!!! – говорит Трэвис, бросаясь в сторону бдения и зовя меня за собой. Я смотрю на Марджани. Она тоже машет мне.

Что он делает?

А зачем еще ты здесь, Дэниел, если не ради этого?

Марджани всегда понимает меня намного лучше, чем кажется.

– Что с ним не так?

Это облегчение, что кто-то хоть раз задает этот вопрос мне о Трэвисе, а не наоборот. По какой-то причине все эти грусть и трагедия воспринялись дефектными синапсами Трэвиса, отвечающими за эмпатию, не как «угрюмые», а как «невероятно захватывающие». Он не прекращает спрашивать у всех в зоне слышимости о бдении об Ай-Чин.

Какой она была? Когда вы видели ее в последний раз? Хорошо ли она училась? Проводила ли она время возле жилья для студентов магистратуры и докторантуры в Файв-Пойнтс? Была ли она импульсивной? Была ли она стеснительной? Нравилось ли ей, скажем, накуриваться?

У Трэвиса хватает здравого смысла избегать родителей, но все остальные на бдении, а это растущая толпа людей, получают кучу вопросов.

Девушку передо мной Трэвис забавляет меньше остальных, и она спрашивает меня, из всех, в порядке ли он. Это невероятно редкое событие, что кто-то интересуется моим мнением, не говоря уже о том, чтобы узнавать у меня о человеке, поэтому она мне уже нравится.

Я подергиваю бровями, надеясь, что это выражает: «Подожди секунду, у меня есть колонка», а не: «У меня приступ», и она понимает достаточно, чтобы подождать.

– С ним все нормально. Он просто любит болтать.

Похоже, ее все это не пугает. Еще одно преимущество не использовать голос Стивена Хокинга.

– Это хорошо, – говорит она, мгновенно заслужив мою симпатию без какой-либо на то причины. – Меня зовут Дженнифер. – она автоматически протягивает мне руку, потом убирает ее и я киваю: «Не беспокойся, такое случается все время».

– Дэниел.

– Это ужасно, не так ли? – говорит она. На ней футболка размера на три больше нужного, и ее волосы завязаны в хвост, поэтому она очевидно студентка. Только студенты, молодые мамочки и инвалиды появляются настолько небрежно одетыми на мероприятии, где будут сотни людей. Я киваю.

Она оглядывает меня.

– У тебя СМА? – говорит она. Это первый раз на моей памяти, когда кто-то спрашивает меня об этом на улице. Меня спрашивали об этом на благотворительных мероприятиях, марафонах, концертах, на всех приемах, где нас выставляли на всеобщее обозрение, чтобы вызвать у всех присутствующих чувство вины за то, как им повезло, и заставить их выписывать крупные чеки, с которых я никогда не получаю деньги, раз уж на то пошло. Но никто не спрашивал об этом на ровном месте.

Должно быть, этот внутренний монолог отобразился у меня на лице, потому что она немного подпрыгивает, словно только что угадала, под какой шляпой был мяч на экране бейсбольного матча.

– Я так и знала! Я работала с детьми в группе «Юная жизнь», у которых была СМА. Это дерьмо, верно? – она немного морщится. – Но у тебя потрясное кресло.

Даже не понимая, что я это делаю, я чуток кручусь в кресле на 360 градусов, моя проходка по подиуму, и преувеличенно киваю головой, снова повернувшись к ней. Она радостно пищит. Я издаю звук, который должен быть похож на этот, но получается не таким, но она понимает, поэтому наше взаимодействие успешно. Все мы по-разному пищим от радости, но в то же время одинаково.

В этот момент Трэвис замечает шумиху и подбегает к нам, потому что Трэвиса тянет к любой шумихе.

– Похоже, вам тут очень весело, – говорит он, изображая серьезное выражение лица. – Это слишком серьезная ситуация для глупостей.

Это как будто оказывает действие на Дженнифер, она выпрямляется и поворачивается к Трэвису. Она смотрит, словно злится – на него, на кого-то. Потом поникает и заливается слезами. Впервые с момента, как мы пришли, Трэвис будто бы понимает тяжесть происходящего вокруг него и обнимает ее за плечи, пока она всхлипывает. Они никогда раньше не встречались. Он обнимает ее целую минуту.