Соломон. Царь тысячи песен - Виктор Зонис

Ох-ох-ох! — вздохнул горько писатель. — Кончилась моя вольница, не быть мне больше беспристрастным писателем; а, может, и вообще не быть больше на этом свете… Бежать надо из Иерусалима домой, в Тифсах, или еще подальше… в горы, в пустыню… куда-нибудь, с глаз царских долой… пока не забудут, а может, и навсегда, — горько думал он, жалея себя.

Иосафат оказался в Иерусалим совсем недавно. По воле злого рока или счастливого случая, в один из ничем не примечательных дней он вдруг осознал, что размеренная жизнь в захолустном Тифсахе очень торопливо и как— то безнадежно обыденно расходует остатки отмеренных Господом дней. Писатель, зарабатывавший на свое существование составлением прошений и жалоб, скопивший этим ремеслом на уютный домик в тени виноградной лозы и очень собой гордившийся, вдруг понял, что летопись о жизни народа Израиля, которой он отдавал все свободное время, никому и никогда не будет нужна — ни при жизни его, ни после смерти, потому что не может быть никакой Истории в Тифсахе, а значит, историков и подавно. Его тщеславие рвалось в Иерусалим, где эта История делалась; тщеславие рвалось в Иерусалим, а трусость и лень приковывали его к уютному домику в тени виноградной лозы. Что победило в нем, Иосафат до конца так и не понял, но десяток ослиц, груженных пожитками, семьей и архивом, недавно привели писателя в город Давидов.

Иосафат долго топтался у ворот, не решаясь войти, боясь встречи с грозным командующим и еще больше боясь с ним не встретиться…

Ванея принял Иосафата с хорошо разыгранным удивлением.

— Что привело уважаемого писателя в столь ранний час? — спросил он.

Иосафат исподлобья посмотрел на командующего.

— Ты же сам сегодня хотел ознакомиться с записями о пребывании посольства в Египте, — хмуро проговорил писатель. — Если не надо, то я, пожалуй, пойду…

— Нет, нет! Это очень интересно. Просто я забыл о нашем разговоре. Ты теперь тоже доверенное лицо царя и знаешь, сколько важных поручений дает Соломон ежедневно. Поневоле забудешь…

— Вот об этом я и пришел поговорить! — с нотками отчаяния в голосе перебил Иосафат. — Не хочу быть ни доверенным лицом, ни простым царедворцем — не мое это! Помоги мне — ты самый могущественный человек в Израиле, ты все можешь, а я отблагодарю, не сомневайся… — не очень уверенно и очень заискивающе добавил Иосафат.

Ванея неожиданно громко рассмеялся. Он обнял писателя и усадил его на стул.

— А мне, думаешь, все нравится; думаешь, я хочу быть ежедневно под пристальным оком царским?

— Ты — другое дело! Ты командующий войсками, а я бумажный червь, привыкший писать в меру скудных способностей своих, вдали от шума людского и суеты… — упорно настаивал на своем Иосафат. — Уговори царя освободить меня от участия в заседаниях!

Ванея посерьезнел.

— Ладно, подожди, я выйду ненадолго. Вернусь — подумаем, чем можно тебе помочь.

Оставшись один, Иосафат немного успокоился и стал внимательно рассматривать жилище главного воина Израиля.

Он находился в светлой, просторной и очень уютной комнате. Стены были выкрашены в приятный золотистый цвет, гармонирующий с мягкими оттенками дорогих ковров на полу. Изящная египетская мебель не загромождала комнату, а наоборот, непонятным образом зрительно увеличивала ее пространство. По обе стороны двери, словно языческие идолы, причудливым и загадочным узором блестели поднявшиеся в рост человека вазы. Двери были широко распахнуты, и в их проеме писатель увидел целую анфиладу комнат, каждая из которых была прекрасно обставлена.

Иосафат удивленно отметил, что дом этот похож на жилье преуспевающего торговца или обладающего изящным вкусом богатого чиновника, но уж никак не сурового и жестокого воина. Он вышел на порог, за которым раскинулся довольно большой внутренний двор, изобилующий цветами и пальмами, в тени которых прятались услужливые столики и скамейки. Где-то между вымощенными сланцем, аккуратными дорожками убаюкивающе журчала вода…

Да, мне бы такое жилище! — завистливо подумал он, невольно сравнив этот дворец со своей убогой и тесной квартирой. — Живут же люди…

Вошла служанка, неся поднос с угощениями, а следом за ней — Ванея.

Иосафат при виде лимонада инстинктивно провел языком по пересохшим губам.

Холодный! Откуда в такую жару — холодный? — подумал он, с жадностью отхлебывая вкусный напиток.

— Ну и что же так сильно беспокоит уважаемого Иосафата? — Ванея присел рядом. — У тебя на лбу, как на каменных скрижалях, высечена не просто тревога, а пропасть отчаяния! Я видел часто такое в глазах у воинов, к горлу которых приставлен был меч. Кто приставил меч к твоему горлу, друг мой?

Иосафат бросил осуждающий взгляд на Ванею.

— Ты вот шутишь, а я не знаю, как быть. Не мое это, не мое, понимаешь? — выкрикнул он. — Не продержусь я долго возле царя, лучше уж сразу… — махнул рукой Иосафат.

— Кто знает, кто знает… — задумчиво произнес командующий. — Разве можно с уверенностью сказать, кто из нас и сколько времени будет нужен Соломону?.. Я понимаю одно — никто сегодня в Иерусалиме не может быть свободным, когда царь задумал великие дела; никто, мало-мальски способный на что-то, не может стоять в стороне!

— А что могу я? Я не строитель, не военный, ничего не понимаю в управлении, торговле, да и годы мои преклонные. Зачем нужен я царю?

— Зачем? Ты слышал о крепости Газер, знаешь, что с ней произошло и почему?

— Конечно, как я могу не знать, если вся страна только об этом и говорит!

— Ты думаешь, что знаешь! Соломон втолковывал мне несколько часов свой замысел, но я тогда, так и не понял, почему фараон должен воевать с хананеями, проливать кровь своих солдат, чтобы дать в приданое за дочкой своей крепость Газер. И не только я один — сам пророк Натан не понял царя и не поверил ему. Но все получилось именно так, как задумал и предвидел Соломон!

— Ты прав, о Газере сейчас говорят все, кому не лень, и все по-разному трактуют события; как правило, бестолково.

Ванея назидательно поднял указательный палец.

— Вот видишь! А что будет через десять лет, а через пятьдесят? Вспомнит кто-то об этом городе? А если и вспомнит,

скрижалях, высечена не просто тревога, а пропасть отчаяния! Я видел часто такое в глазах у воинов, к горлу которых приставлен был меч. Кто приставил меч к твоему горлу, друг мой?

Иосафат бросил осуждающий взгляд на Ванею.

— Ты вот шутишь, а я не знаю, как быть. Не мое это, не мое, понимаешь? — выкрикнул он. — Не продержусь я долго возле царя, лучше уж сразу… — махнул рукой Иосафат.

— Кто знает, кто знает… — задумчиво произнес командующий. — Разве можно с уверенностью сказать, кто из нас и сколько времени будет нужен Соломону?.. Я понимаю одно — никто сегодня в Иерусалиме не может быть свободным, когда царь задумал великие дела; никто, мало-мальски способный на что-то, не может стоять в стороне!

— А что могу я? Я не строитель, не военный, ничего не понимаю в управлении, торговле, да и годы мои преклонные. Зачем нужен я царю?

— Зачем? Ты слышал о крепости Газер, знаешь, что с ней произошло и почему?

— Конечно, как я могу не знать, если вся страна только об этом и говорит!

— Ты думаешь, что знаешь! Соломон втолковывал мне несколько часов свой замысел, но я тогда, так и не понял, почему фараон должен воевать с хананеями, проливать кровь своих солдат, чтобы дать в приданое за дочкой своей крепость Газер. И не только я один — сам пророк Натан не понял царя и не поверил ему. Но все получилось именно так, как задумал и предвидел Соломон!

— Ты прав, о Газере сейчас говорят все, кому не лень, и все по-разному трактуют события; как правило, бестолково.

Ванея назидательно поднял указательный палец.

— Вот видишь! А что будет через десять лет, а через пятьдесят? Вспомнит кто-то об этом городе? А если и вспомнит, то — что именно? Я не знаю, отстроит ли его Соломон или нет — это не так важно. Но мне небезразлично, если через много лет люди будут говорить о том, что фараон разбил израильское войско и разрушил Газер. Думаешь, это невозможно? Я недавно допрашивал одного смутьяна, который распространял слухи, что царь наш — язычник, общается с демонами и вообще у него на ногах дьявольские копыта. Я думал, что человек этот — вредитель и враг, а когда поговорил с ним пристрастно, понял — просто дурак, услышавший этот вздор где-то на базаре и с фанатичным усердием распространявший его среди таких же, как и он, дураков. А подобных ему — половина города! И это уже сейчас. А через годы, кто отличит правду от вымысла?

Я тебе говорил вчера, мне небезразлично, что будут думать о царе, а заодно и обо мне, потому что я всегда рядом с ним, — ударил рукой по столу Ванея. — Царь наш не такой, как все прочие люди. Соломон мудрейший из всех, и не всегда мы, простые смертные, можем его понять. Поэтому за ним должен записывать только очень умный и образованный человек, а не Ахия с Елихорефом, понял? А записав, нужно потом еще хорошо подумать, что имел в виду царь. Вот поэтому я и приглашал тебя для разговора. Ты пиши все, слово в слово, а затем мы вместе обсудим, что да как… да и с царем посоветуемся еще. А уже потом, когда будешь знать истинный смысл слов и событий, можешь вести свою летопись. Никто тебя ограничивать не будет, и слог твой править тоже. И не бойся Соломона — он суров, но справедливей его не было еще правителя в Израиле, можешь мне поверить. В любом случае, пока я у власти, никто тебя не тронет. Живи и пиши спокойно!