Дети порубежья - Вера Школьникова

— Леар, — взмолилась Саломэ, — отпусти мальчика. Он не хочет быть твоим учеником. Даже уличный мальчишка понимает, что это невозможно! Если ты решил помочь ему — найди место в храмовой школе или устрой в подмастерья.

— Хочет, хочет, просто еще не понимает, какая удача ему привалила, — заверил ее Хранитель. — А если всерьез, то этот мальчик отмечен знаком Аммерта так ясно, что даже храмовые святоши не смогут возразить. Он не со мной сегодня встретился, с судьбой, а с ней не поспоришь, — лицо Леара потемнело, и Саломэ поняла, что он думает о своей собственной судьбе, которая привела его в дворцовую библиотеку.

Она кивнула, догадавшись, что Хранитель видит в этом грязном воришке свое отражение, и никакие уговоры не заставят его отказаться от намеренья взять мальчика в ученики. Ну что ж, Леару должно быть виднее, чего хочет Аммерт. Наместница кивнула:

— Хорошо, пусть будет так. Но ради всего святого, придумай историю попристойнее. Не нужно рассказывать всем и каждому, что ты взял в ученики рыночного вора.

— О, да у вашего величества просто редкостный талант! Понадобилось всего десять лет, чтобы научить вас приукрашивать истину. Еще десять, и вы, наконец-то, научитесь беззастенчиво врать.

Хранитель рассмеялся еще громче, и Саломэ, не удержавшись, ответила ему веселой улыбкой — Леар умел заразить ее своим настроением. Он щедро разделял с наместницей редкие радости, но и плохим настроением делился так же щедро, не замечая, что подавляет окружающих одним лишь своим мрачным видом, без слов. Казалось, от него исходили невидимые волны, и людям тонко чувствующим в присутствии герцога Суэрсена бывало неловко, словно они случайно заглянули в окно чужой спальни.

Леар развернул мальчишку и указал ему на дверь:

— За этой дверью находится до сей поры незнакомая тебе субстанция — горячая вода. Там же ты найдешь мочалку и мыльный корень. Все, что ты не отмоешь сам, сдеру с тебя я, если придется — вместе со шкурой, не обессудь, — и он подтолкнул свою добычу к двери ванной комнаты, примыкавшей к спальне.

Когда мальчик, бурча себе что-то под нос, скрылся в ванной, Леар спросил Саломэ:

— Ты давно не заходила в библиотеку. Что-то случилось? — Он прекрасно знал, в чем причина, но благородно давал Саломэ возможность забыть про размолвку.

Хранитель и сам не ожидал, что так тяжело перенесет разлад в их отношениях: он слишком привык к восхищенному уважению своей маленькой подружки. Леар с детства воспринимал девочку как младшую, нуждающуюся в поддержке и опеке, тем сильнее было удивление, когда оказалось, что Саломэ необходима ему не меньше, чем он ей.

Лицо наместницы помрачнело, и она поймала себя на трусливой мысли: отложить этот разговор, сделать вид, что ничего не произошло, пусть Чанг сам утонет в своей лжи, но набрав побольше воздуха, как перед прыжком в воду, спросила:

— Леар, где ты был вечером в среду?

Хранитель с удивлением посмотрел на нее:

— Мы, вроде бы, не женаты, — он попытался вернуть шутливый тон, но, увидев, как тяжело дался Саломэ этот вопрос, ответил уже серьезно, — да тут и был, рано лег спать, устал. И впрямь пора брать ученика, пусть работает.

Саломэ предпочла бы услышать, что Леар провел всю ночь играя в карты с придворными бездельниками, для нее было вполне достаточно и такого ответа, но чтобы обличить министра Чанга во лжи, потребуются свидетели.

Она вцепилась ногтями в папку, да так, что поцарапала кожу. Отдать или не отдать? Промолчать или рассказать? Она не умела быстро принимать решения, она вообще не хотела ничего решать! Саломэ стала наместницей только ради воссоединения с королем, но шли годы, а она все ждала, в одиночестве, и вынуждена была приказывать, подписывать, наказывать — и, самое страшное, иногда она теряла надежду.

До сих пор ей удавалось удержаться на самом краю отчаянья, но эта проклятая папка могла стать той самой трещиной, что обрушит скалу. Нет, она ничего не скажет Леару и заставит замолчать Чанга. До сих пор она лишь пользовалась дружбой с Хранителем, только брала, ничего не отдавая взамен. А в тот единственный раз, когда Леару понадобилась ее поддержка, Саломэ отступила, спряталась за спину магистра Иланы, не посмела выступить против жрецов, хотя в глубине души считала, что Леар прав, и империи нужна светская высшая школа.

Пришло время отдавать долги, и даже к лучшему, что Леар никогда не узнает, от чего она его избавила. Каким бы страшным человеком не был министр Чанг, наместница не желала ему смерти, да и Хранителю пришлось бы ответить за убийство на дуэли. (Что дело закончится дуэлью, как только Леар узнает, что случилось, наместница не сомневалась.) Она кивнула, быстро подбирая в уме подходящую ложь:

— Я заходила в читальную залу, но не застала тебя. Ничего страшного, просто хотела полистать тот альбом с цветами из Кавдна, про который ты рассказывал.

— Его нельзя выносить из библиотеки, но для наместницы я сделаю исключение. А когда ты его "потеряешь", — широко ухмыльнулся Хранитель, — не спеши каяться, я специально заказал копию. — На самом деле он приготовил альбом для наместницы, но из-за ссоры так и не подарил.

Саломэ попрощалась:

— Мне пора. А тебе сегодня будет чем заняться. Этот мальчик… пожалуйста, будь с ним помягче. Дай ему время привыкнуть. Это очень трудно — в один день изменить жизнь.

Леар кивнул ей. Разные во всем, они оба прошли через это испытание — в один день лишившись родителей, дома, прошлой жизни, ожидавшего их будущего — всего. И если Саломэ потом еще, пусть редко, но виделась с отцом и матерью, пока те не умерли, то Леар осиротел в один день, перед этим потеряв брата-близнеца.

Титул оставался последним, что связывало его с Суэрсеном, и даже эта формальная связь, тяготила Хранителя, накладывая обязательства, которые рано или поздно придется исполнять. Он поднял руку, потереть поперечную морщину, прорезавшую лоб, как всегда в минуты раздумья, и не заметил ужаса, исказившего лицо Саломэ — рукав робы упал, открыв запястье, и наместница увидела темно-синий след от укуса на его правой руке.

Вернувшись в кабинет, она вызвала министра государственного спокойствия и молча подписала нужные бумаги. Так и оставшаяся нераскрытой папка закончила свою жизнь в огне, и слуги потом весь день сражались с вонью, поминая недобрым словом прихоть наместницы, которой вздумалось палить кожу в камине.

7

Солла любила вечер — к жаре она, как и все островитяне, привыкла с детства, но излишне яркие краски резали ей взгляд, нагревшиеся на солнце цветы туманили голову назойливым ароматом, воздух терял вкус, влажно оседал на коже, приклеивая юбку к ногам, а океан превращался в ослепительное зеркало, выжигающее глаза иголками-бликами.