Сибирь - Георгий Марков

Лихачев вспоминал путешествие вместе с Ванькой по Кети до берегов Енисея. Три месяца провели они тогда вместе. Иван только что окончил первый курс. Он выглядел совсем еще цыпленком. Но уже тогда чувствовалось, что у этого парня будет цепкая рука.

Лихачев на всю жизнь запомнил, какие интересные мысли высказывал Акимов, когда они, завершив промеры прибрежных обнажений, принялись рассуждать об особенностях среднекетского рельефа. Иван тогда развил оригинальный взгляд на взаимосвязь приенисейских горных хребтов с кетской равниной. Лихачев спорил с ним, ввертывал задиристые вопросы, но Иван отстаивал свое представление, и с таким азартом, что у него даже голос осип. Вечером, на ночевке, заполняя полевой дневник, Лихачев пересказал мысли Ивана и тут же в скобках пометил, что взгляд этот высказал И. И. Акимов.

Что касается его, Лихачева, то он считает точку зрения Акимова вполне научной и сформулированной исчерпывающим образом.

Перечитывая теперь в поздние вечерние часы свои дневные наброски к будущим главам книги, Лихачев шептал: "Почитать бы Ваньке вслух, пообсуждать коечто с ним, поспорить да дать ему, чтоб он глазами поелозил по моим страницам..." И хоть Лихачев работал временами до умопомрачения, все-таки одиночество грызло его, и чем дальше, тем сильнее. Грызло свирепо, упорно, как зверь грызет в неволе прутья своей клетки.

7

Но вдруг в лихачевском темном царстве вспыхнул луч света. Из Петрограда в Стокгольм прибыл некий Казимир Эмильевич Осиповский. В первый же день по прибытии Осиповский примчался к Лихачеву. Он передал ученому приветы от знакомых профессоров и учеников и, сообщив Лихачеву, что его квартира в полной сохранности, передал ему подарок от Неонилы Терентьевны - банку великолепного брусничного варенья, каковое профессор обожал до страсти.

Осиповский назвался доцентом, специалистом в области археологии и в известной мере учеником Лихачева, так как слушал его лекции, будучи студентом Казанского университета. Дело было давным-давно, и Лихачев, не очень-то запоминавший лица и фамилии тех, с кем он сталкивался в лекционных залах и лабораториях, не смог припомнить Осиповского.

Несколько часов подряд, отложив работу, Лихачев слушал рассказы Осиповского о жизни Петрограда и России, боясь пропустить хоть одно слово.

Казимир Эмильевич был говорун, краснобай. Слова струились из его уст легко, плавно, без малейших задержек. Каких только сторон российской жизни не коснулся Осиповский! Все он знал, во всех сферах был сведущ.

Заходила речь о положении рабочих в России, Осиповский строчил своей непередаваемой скороговоркой, кося юркими маленькими глазками на собственный увесистый горбатый нос:

- Положение рабочих, достопочтенный Венедикт Петрович, аховое. Заработки прежние, если не ниже, а дороговизна взвинтила все - не подступишься. Да и какие рабочие? На заводах полно бабья и подростков. Мастеровой люд уцелел только там, где производится оружие, где уж не обойдешься без умелых рук.

Интересовался Лихачев жизнью крестьян. Осиповский и об этом рассказывал обстоятельно, подробно, словно он только вчера приехал откуда-нибудь со Смоленщины или с Поволжья.

- Разорение! Полный упадок! Число безлошадных увеличивается катастрофически. Посевы сократились.

Избы разваливаются. Холод и голод бродят по селам.

Едят уже и лебеду и сушеный мох. Сирот и вдов становится все больше и больше.

- Ну, а что же наше правительство, батюшка царьгосударь? - спросил Лихачев.

- Вся надежда на Гришку Распутина, - хохотнул Осиповский и, не щадя Лихачева, который морщился и стонал от его рассказа о нравах, процветавших в высших сферах, передал все, о чем был сам наслышан в петроградских салонах и приемных.

- Что же, значит, один выход: революция? - не то спрашивая, не то утверждая, сказал Лихачев. - Ведь дальше падать некуда. Предел! Мракобес и авантюрист во главе такого государства! А? - вопросительно взглянул он на гостя.

Осиповский взметнул подвижными, как крылья птицы, руками, воскликнул:

- Полагайте как угодно-с!

- Чего ж тут полагать?! Ясно и без_ полаганий, - грубовато отозвался Лихачев.

- Царизм кончается, - опять взметнул руками Осиповский.

- Уж скорее бы подыхал! - рубанул кулаком Лихачев.

Скверно, невыразимо скверно было у Лихачева на душе. Проводив гостя, он долго шагал по комнате с завалами книг и бумаг по углам. "И что вы там, черти полосатые, медлите?! - мысленно обращаясь к Ивану, размышлял Лихачев. - Прохиндей и негодяй в качестве наставника царствующих особ?! А?! Ну, знаете, докатились! Хлопнули бы его, что ли? Нет, Ванечка, в прежние времена революционеры-то были посмелее вашего брата! Не ждали, когда очнется от спячки русский мужичок, сами не боялись замарать руки..."

Рассказы Осиповского о жизни России оставили такое гнетущее впечатление, что и на другой день Лихачев не мог работать. То лежал на диване, просматривая газеты с сообщениями о событиях на русско-германском фронте, то пил кофе, обжигаясь и чувствуя нытье под ложечкой, то подходил к столу и, рассматривая карту Обь-Енисейского канала, думал о том, как бы хорошо было ему, если бы где-нибудь, вот тут, в Зимаревке, на берегу Кети, жил он как простой рыбак и охотник, не ведая, не зная обо всех этих раздирающих душу неустройствах его страдающего отечества... "Пойти в ресторан да надрюкаться, что ли?" - не зная, как подавить тоску, думал Лихачев.

Но Осиповский словно подслушивал его мысли.

В полдень раздался звонок, и петроградский археолог впорхнул в дверь с легкостью весеннего мотылька.

- Ну как, достопочтенный Венедикт Петрович, самочувствие? Как спалось, как работалось, как отдыхалось? - застрочил пулеметной дробью Осиповский.

- Гнусно, отвратно, - пробурчал Лихачев, втайне радуясь, что Осиповский все же как-то отвлечет его от тяжелых мыслей.

- Что так? Нездоровится? - полюбопытствовал гость.

- Россия, - протяжно выдохнул Лихачев.

- А, бросьте вы страдачь о России! Проживет. Коли своего ума нашим правителям не хватит, призаймут у иноземцев. Бывало!

- Бывало! Да больше не должно быть! - почти рявкнул Лихачев.

- Не спорить примчался, Венедикт Петрович, - миролюбиво сказал Осиповский. - Приехал просить вас оказать вашему покорному слуге честь. Сегодня в ресторане "Континенталь" собираю своих знакомых. Хочется скорее войти в круг новых людей. Иначе здесь, в этой сытой, благополучной стране, можно повеситься от одиночества.

- К чему я, кажется, и приближаюсь, - мрачно пробубнил Лихачев и, глядя куда-то в сторону, подумал:

"Пойду развеюсь".

А спустя три часа Лихачев сидел в ресторане за столом, накрытым на немецкий манер: посуды вдоволь, а закус и выпивон подносят официанты. Положат кружок колбаски на тарелку, бережно нацедят сквозь хитрую пробку рюмочку зелья и уносят скорей подальше. "Эхма! За русским бы столом посидеть сейчас, чтоб вСе ломилось от еды-питья!" - тоскливо оглядывая гостей Осиповского, думал Лихачев.

Компания оказалась пестрой. Были какие-то две сухопарые англичанки, по-видимому, старые девы, без умолку говорившие о редкостных раскопках некоего господина Смита на одном из островов благословенной Эллады, шведский археолог, страшно унылый по внешности и молчаливый старик, лет этак, видимо, под девяносто, и молодой, по живости и темпераменту напоминавший самого Осиповского, француз Гюстав Мопассан.

- По имени я счастливо соединяю двух французских классиков: Флобера, чье имя ношу, и Мопассана, - пристукивая каблучком, отрекомендовался француз.

Встреча прошла уныло. Англичанки и швед никак не могли оставить своей излюбленной темы о раскопках удачливого господина Смита, а француз и Осиповский строчили о своем: о чудных парижских ресторанах, о парижанках, которые, как никто в мире, знают толк в одежде, и в пище, и в удовольствиях...

Лихачев лениво жевал перепаренное мясо, и настроение его все больше и больше падало. "Не было у меня здесь друзей, но и эти балаболки не друзья", - думал он, поглядывая на дверь.

Этот вечер запомнился Лихачеву как никакой другой. Еще не доехав до своей квартиры, он почувствовал себя так худо, что искры сыпались из глаз. Было такое ощущение, что на грудь ему кто-то невидимый положил железную плиту, а в легкие со спины вонзил трубки и качает по ним кузнечными мехами горячий воздух. Смахивая с ресниц и бровей холодные капли пота, Лихачев, придерживаясь растопыренными пальцами за стены, вошел в свою квартиру и рухнул на пол.

Пока служанка вызывала врача, Лихачев чуть господу душу не отдал. В короткие мгновения, когда сознание возвращалось к нему, он переводил глаза на свой письменный стол, и сердце сжималось еще сильнее. "Все пропало... Дело жизни... На растопку печей увезут шведы бумаги... Ваньке отдать... Ему, по праву только ему".

Но смертный час Лихачева еще не пришел. Отдышался он. Однако шведские врачи не обрадовали его: