Скверные истории Пети Камнева - Николай Климонтович

Библейским обществом в Брюсселе. А также некоторую сумму на обратный путь, поскольку Петя не смог соврать, отвечая на прямой вопрос ксендза, и признался, что истратился. Кстати, именно эти деньги и отобрали у него в Паневежисе несколько фашиствующих молодчиков, которые свой грабеж паковали в обертку литовского национализма. Что ж, Литва дала, Литва и взяла, но это тоже послужило Пете уроком, отличной прививкой против любых громко провозглашаемых национальных чувств. А свое первое папиросное Евангелие Петя потом повсюду возил с собой.

В пейзаже хороши и церковь, и детская коляска

Поскольку милиция, по наущению Галины Борисовны, как именовали в те годы в интеллигентских круга КГБ, продолжала охоту на Петю, ему пришлось последовать совету участкового и снова отправиться в экс-пере-дицию все от того же сердобольного академического института, своего рода круговая порука образованного класса: устраиваться на постоянную службу Петя решительно не желал. Он хотел оставаться тунеядцем и бродягой, его манили новые дальние путешествия и опасные приключения. Понятное лермонтовское устремление ранней молодости: прочь от вас, на Кавказ. А уж в семидесятых годах прошлого века эскапизм вообще был в моде у нервных и чувствительных городских юношей, многие из которых, как и Петя, являлись изгнанными комсомольскими бурсаками, не желавшими мириться с порядками университетов, провонявших партийным духом. И многие молодые люди того поколения так и сгинули, спились или погибли, где-нибудь в Сибири или на Сахалине, куда отправлялись по своей воле, в попытке спрятаться от советской власти, от немытой России, в каких-нибудь дальних углах и на забытых окраинах империи, где, как они предполагали, жизнь была чище, а власть дальше.

На сей раз Пете опять подфартило – устроиться лаборантом, но в противоположном от Каспия направлении, на Севере. И уже в декабре

Петя сидел в купе фирменного поезда Арктика. Когда он уезжал, в

Москве стоял тридцатиградусный мороз. Воняющий гарью промерзлый

Ярославский вокзал клубился паром, вырывавшимся из зала ожидания и из дверей вагонов мурманского поезда, готового к отправлению. Кто-то из приятелей одолжил Пете старые отцовские летные унты. У него самого имелся овчинный тулупчик, привезенный некогда из Кургана, последняя память о его невесте Альбине Васильевне Посторонних. В вагоне было холодно, как в карцере. Под Москвой в окошко, если отодвинуть застывшую занавеску, была видна еще обычная разруха, какие-то косые домишки, нищенские переезды, сиротливые семафоры. Но ближе к Вологде уж ничего не было видно, все пропало в снежном мареве, черно-белый лес тесно придвинулся к самому полотну. Петя выпил с попутчиками свою водку, потом их спирт, залез на верхнюю полку прямо в тулупе, потому что вдоль вагона гуляла поземка. Но, когда поезд добрался до Кольского полуострова, после суток с лишним пути Петя сошел темненьким северным деньком на станции Апатиты. На перроне была слякоть, здешний народ щеголял в легких ботиночках, и, пока Петя добирался до местного филиала Института физики Земли, он запарился и взмок в своем приполярном обмундировании.

В лаборатории, где Пете предстояло следить за лентой самописца, присоединенного к какому-то геофизическому прибору, добродушные трезвые мэнээсы встретили его приветливо. И один, в ободранном свитере, с бородой под Хемингуэя, успокоил, что, мол, работа непыльная. Его определили в милую деревянную гостиницу, пахшую свежей краской, оструганной доской и как будто Новым годом. В комнате стояло четыре кровати, но никто не жил. Я чувствовал себя

Чуком и Геком одновременно, пытался потом передать свои северные ощущения Петя.

За два месяца Петиного пребывания в этом чудном, уютном, какой бывает только северная провинция, заснеженном городке, лишь однажды в его номере ночевал чубастый маленький геолог, кандидат, кажется, наук, возвращавшийся после поля, из партии в Ленинград. Как все случайные попутчики, и этот был разговорчив. Он рассказал Пете, что женат одиннадцать лет и ни разу жене не изменил. Казалось, он жалеет об этом факте, что не мешало ему тихо гордиться своим постоянством.

Впрочем, он был тревожен, скорее всего, он не мог с уверенностью сказать то же про свою супругу, дожидавшуюся мужа в городе по полгода. К тому же помимо своей девственности, геолог оказался непьющим, что было уж вовсе несусветно. Утром квартирант сгинул, как не было, и Петя опять оказался предоставлен самому себе.

Кроме номера в гостинице, в полном Петином распоряжении оказался еще и вагончик за городом, на полигоне, как здесь говорили, там стояли какие-то антенны, а иногда оттуда запускали зонды. Петя стал наведываться туда, чтобы наблюдать северное сияние, кипятил на плитке воду в чайнике, заваривал круто, делал бутерброды с салом и чесноком на черном хлебе, запивал сладким чифирем, закусывал шоколадом. На полигоне Петя застал однажды некрасивую девушку с красивой фигурой и длинным лицом мечтательницы. Он предложил ей чая с водкой, от водки она отказалась. Выяснилось – она спортсменка-горнолыжница, катается на трассе в Кировске, это недалеко, и ждет своего парня, служащего в армии. Это умилило

Петю, до того он слышал о верных солдатских подружках только в бравурных песнях советских ВИА. Вот и Мяйле ждет его в Вильнюсе, как солдатская невеста, хорошо.

Он, разумеется, решил написать повесть об этом своем северном приключении, но для начала сочинил витиеватое, сбивчивое письмо и отправил его в Вильнюс, на Большую землю, так сказать. В письме Петя писал, что Север не такой холодный, как можно было бы предположить.

Наверное, потому, что здесь очень сухой воздух. В ресторане кормят котлетами и эскалопами из оленины, очень красивые жены мурманских моряков приезжают сюда гулять по субботам потому, наверное, что здесь их никто не знает, и они могут повеселиться анонимно. Вот только гулять им не с кем: мужской контингент редок и пьян. Наверху, в горах, на плато Росвунчор, добывают апатитовую руду открытым способом, то есть взрывают породу тротилом, а потом сгребают на огромные самосвалы, одно колесо которых больше Петиного роста.

Тяжело груженные машины идут вниз по смертельному, обледенелому серпантину, и на обочинах красуются плакаты водитель, помни, тебя ждут дома. Несмотря на это напоминание, у подножья горы – большое кладбище. На плато, конечно, есть и простые работяги, трудящиеся вахтовым методом: их забрасывают наверх на две недели специальным лифтом, потом спускают вниз, и вторые две недели они пьют в своем общежитии портвейн ящиками. Этим тоже не до морячек. Так что тем остается в своей девичьей компании пить фужерами шампанское, а потом танцевать в кружок темпераментные танцы под музыку ВИА, выписанного с Украины. Наибольшим спросом пользуется плясовая Наш адрес не дом и не улица, наш адрес Советский Союз. И еще одна, тоже зажигательная, но вполне таинственного содержания: остался от тебя на память у меня портрет, твой портрет, работы Пабло Пикассо.

Подумав, Петя не стал кланяться Руте, но в ответном письме Мяйле получил-таки от нее привет.

Я нигде не упомянул, что среди многих своих амурных и литературных занятий, Петя успевал заниматься фотографированием. Скажем, у него получился отменный портрет тринадцатилетней Лизы, и это фото с тех пор висело в рамке под стеклом в кабинете профессора Камнева, который мог одновременно гордиться и талантами сына, и красою дочери, по нынешнему идиотскому выражению рекламного происхождения,

в одном флаконе. Петя много снимал и на пленере, и некоторые его пейзажи были хороши. Мне особенно понравился один, когда Петя, с неохотой уступая моим приставаниям, показал как-то свои ранние снимки. Он признался, впрочем, что и сам любит этот пейзаж и даже пытался использовать его описание в одной незаконченной повестушке.

На этом фото была изображена осень на Воробьевых горах, листья в лужах на тротуаре, скособоченная благодаря выбранному ракурсу церквушка, святящая сквозь голые ветви, а на переднем плане слева – детская коляска, от которой отвернулась женщина, в попытке спрятать от ветра лицо за поднятым воротником развевающегося пальто.

Этот лирический, хоть и тревожный снимок, кажется, вполне отражает романтический настрой раннего Пети. Во всяком случае, так и не дописанная повесть называлась Осенний пейзаж с церковью и детской коляской. Кажется, посвящена она была еще не состоявшемуся, по сути, роману с Мяйле, то есть являлась лирической исповедью по неостывшим следам. Но скорее это было как бы развернутое любовное послание, поскольку к героине повести герой-рассказчик обращался на

ты. Когда я получил доступ к архиву Пети, который предоставила в мое распоряжение Лиза, я не нашел эти две большие тетрадки, похожие на гроссбухи, исписанные невозможным Петиным почерком, которые когда-то он мне показывал, грозясь повесть дописать. Возможно, они пропали на обыске, а может быть, Петя сам их выкинул: он в последние годы выбрасывал свои многочисленные незаконченные рукописи, окончательно изверившись в своем писательском призвании и спокойно констатируя, что все, что останется после него, никому не будет нужно.