Белое снадобье - Зиновий Юрьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да, вчера переехала. Ничего конурка. Не очень веселенькая, но жить можно. А вы?
– О, я здесь родился и вырос, – сказал Арт. Ему хотелось сказать девушке что-нибудь очень веселое, легкое, остроумное, но он не знал, что сказать, и лишь смотрел на нее с напряженным вниманием, радуясь тому, что в мире бывают такие случаи, когда прямые светлые волосы и смеющиеся синие глаза могут вместе образовать такое вот лицо, от которого ни за что не хочется отвести глаза. От которого на душе одновременно и весело и грустно.
– Однако вы могли бы мне и представиться, – засмеялась девушка, – тем более что вы старожил, а я новосел.
– Арт Фрисби, – наклонил голову Арт, вспоминая, как это делают по телевизору джентльмены.
– А я Мэри-Лу Никольз. Продавщица в магазине на Седьмой улице. Сегодня у меня выходной.
– Может быть, мы это как-нибудь отметим?
– Что именно? Что я Мэри-Лу Никольз, что я продавщица или что сегодня я выходная?
– И то, и другое, и третье, – снова наклонил голову Арт. – Это все очень важные и конкретные вещи, – он сам удивился своему красноречию, но почему-то совсем не стеснялся девушки. – Выпьем где-нибудь и пойдем в кино. Или, может быть, на танцы?
– Мне везет. Не успела переехать на новое место, как уже получила приглашение. Сейчас я переоденусь. Или так пойти, если в кино? – Она вопросительно и доверчиво посмотрела на Арта.
– Так. Только так, – твердо сказал Арт.
– Почему?
– Потому что, что бы вы ни надели, ничто не сможет сравниться с этим туалетом.
Мэри-Лу покатилась со смеху.
– Ну, вы шутник, Арт. И комплименты откалываете, только держись.
Когда они шли к бару Коблера, он как бы невзначай коснулся ладонью ее руки. Кожа у нее была теплая и сухая, и Арту вдруг стало грустно. Душный комок подкатил к горлу и застрял там. Он не знал, почему ему грустно, но понимал, что грусть эта как-то связана с прямыми светлыми волосами, с доверчиво-смеющимися синими глазами, с теплой и сухой кожей ее руки. И с ним. Он не понимал, что где-то в его сердце рождалась нежность – чувство для него незнакомое и даже опасное, потому что пока в его мире места для нее не было, а ломать привычный мир всегда опасно.
Они начали встречаться, и как-то вечером, глядя, как она расчесывает волосы перед маленьким в радужных разводах зеркалом, он сказал ей:
– Ты знаешь, я не хотел говорить тебе, но… – Она быстро повернулась, и в глазах начал расплываться, обесцвечивая их, испуг. – Я на крючке.
– На каком крючке? – в голосе ее звучала тревога.
– На белом снадобье. На героине.
Губы ее разошлись в улыбке, но страх в глазах не исчезал.
– Давно?
– Несколько месяцев.
– Ты бросишь. Ты обязательно бросишь. Ты ведь хочешь бросить?
– Теперь да. Раньше мне было все равно.
– Тогда ты бросишь, милый. Ты ведь сильный. Я нюхом чувствую, какой ты сильный. Ты, может быть, и сам не знаешь, какой ты сильный. А я знаю, я никогда не ошибаюсь. Ты мне защитник, один во всем свете. И ты бросишь эту дрянь ради меня. Бросишь?
Она посмотрела на него, и в глазах были испуг и надежда. Арт был оглушен. Волна острой нежности захлестнула его сердце. Он нужен кому-то. Его просят о чем-то. Просто нужен и просто просят. Ради него самого, без всякого расчета…
Впервые за последние дни комок в горле Арта растаял, растворился и вышел наружу несколькими слезинками, которые проложили две холодные дорожки по его щекам. Первые дорожки на щеках за много-много лет. А может быть, первые в жизни, потому что, сколько он себя помнил, он никогда не плакал. Конечно, он бросит, возьмет себя в руки и бросит. Это ведь в конце концов не так уж и трудно. У него ведь воля что надо – захочет – и сделает. Для Мэри-Лу сделает, для этих синих теперь уже не смеющихся глаз. В лепешку разобьется, наизнанку вывернется, из своей шкуры выскочит, только чтобы в синих родных глазах снова заскакал, запрыгал веселым щенком смех.
Мэри-Лу тихонько провела пальцем по его щекам, и там, где ее палец касался его кожи, влажные дорожки тут же высыхали.
– Все будет хорошо, – торопливо шептала она, и шепот ее был полон ласки и веселья, от которого становилось на душе грустно, – все будет хорошо.
3
Он бросил героин. Он решил, что бросит, – и бросил. День, другой, третий. Он даже не испытывал тех мук, о которых говорили нарки. Просто все это были люди слабые, рыхлые, безвольные, не чета ему. Он вот решил – и бросил.
По ночам ему снилось, как он закатывает рукав рубашки, берет правой рукой, шприц, легко вкалывает его привычным движением и нажимает на плунжер. Но прозрачно-розовая волна не катилась на него, не ревела беззвучно радостным ревом, и тело его не тянулось навстречу. Утром он чувствовал себя разбитым, слабым, больным. Но он лишь усмехался. Это все ерунда. Главное – он бросил. Он хозяин себе. Он может даже кольнуться, чтобы доказать свое освобождение. Если он не получит дозы, он все время будет сомневаться, действительно ли он поборол эту рабскую привычку. А если зарядится, докажет себе раз и навсегда, что он хозяин своей воли.
Он кольнулся. Назавтра снова. Будь прокляты эти синие испуганные глаза и детские пальцы в его волосах. Зачем эти жалкие слова? Зачем мучить человека, когда радости в этом вонючем асфальтовом мире и без того маловато? Ну кольнется, ну не кольнется – какое все это имеет значение? Да и кто ты мне, Мэри-Лу? Много здесь вас таких, только и ждете случая, чтоб подцепить себе мужа, твари расчетливые. Как вцепятся, так и не отпустят… «Ты бросишь, ты сильный». Ишь ты. Я и сам знаю, что сильный, что могу бросить, если захочу. А зачем вообще-то бросать? Лишать себя удовольствия? Ну ладно, поженятся они, пацан появится. И что? Рассказывать ему про домик в ОП? Про зеленую травку? Как жить в джунглях без белого снадобья, чем жить, на что надеяться?
Он знал, что все эти мысли и слова были хлипкой, ненадежной стеной, которую он возводил между собой и правдой, потому что жить с глазу на глаз с реальностью дано не каждому. Все это он подсознательно чувствовал и потому ненавидел себя и Мэри-Лу, которая, сама того не ведая, разрушила его глиняную крепость. Он ненавидел ее, потому что любил…
– Одному бросить трудно, – сказала как-то вечером Мэри-Лу. – Никто тебя не понимает, если даже хочет понять. Это ведь как в пословице: сытый голодного не разумеет.
– Что ты хочешь сказать? – угрюмо спросил Арт и посмотрел на Мэри-Лу. – Чтоб я в ихнюю больницу записался? Чтоб напичкали меня ихней дрянью, да так, что потом без двух доз в день и не проживешь? Нет уж, лучше издохнуть самому по себе. Способов ведь много. Папашка мой однорукий с лестницы свалился. Сосед один с третьего этажа то ли лишнего себе вколол, то ли еще что-нибудь, только нашли его утром на лестнице. Почему это все начинается и кончается лестницей?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});