Пропуск - Андрей Дашков

Давить или не давить – вот в чем вопрос. Поскольку я теперь совестливая стала и первой никого не обижаю, приготовилась к возможному нападению. По сторонам посмотрела – голое поле, спрятаться негде. Лес, в который волчара убежал, слишком далеко. В общем, засадой не пахло – у меня ведь к тому времени тоже нюх на такие вещи прорезался…

Тут незнакомец руку поднял и начал знаки подавать на бродяжьем тайном языке жестов. Подвезти просил. Это в корне меняло дело. Я вначале даже обрадовалась встрече с одним из наших. Конечно, от уловок подлых никто не застрахован, но как же мы, бродяги, выживем, если перестанем друг другу помогать, из беды выручать? Или подыхать будем по одиночке, всех и всего на свете опасаясь? Каждый за себя – хорошее правило, пока у тебя самого все в порядке. И разве я когда-то не ползла по зимней обледенелой дороге с последней самокруткой в зубах, тщетно пытаясь душу коченеющую табачным дымом согреть? Спасибо, бродяги подобрали, накормили, не дали замерзнуть, в колоду превратиться… И кто знает, как жизнь повернется, – а вдруг это и есть напарничек мой будущий, верный и надежный? Чем черт не шутит!

И все же я осторожность проявила. Мимо стоячего промчалась, грязью его обдала – он даже головой не повел, только руку опустил. С полкилометра отъехала, остановилась, выждала немного. Все было тихо. Фигура в черном по-прежнему неподвижно торчала на обочине. Покорность судьбе воплощала.

«Ладно, приятель, – думаю. – Сегодня у тебя удачный день». Возвратилась, рядом с ним притормозила. Он поднялся по ступенькам не спеша и с достоинством. В проходе встал и выпрямился во весь свой немалый рост.

С неприятным холодком в груди ждала, что вот сейчас и расплата за наивность последует – может, дробовик из-под плаща появится, а может, пуля снайперская издалека прилетит, мозги мои незрелые по кабине разбросает. Однако незнакомец всего лишь поля шляпы пальцем приподнял и вежливо сказал:

– Спасибо, подруга.

Приятный голос. И физиономия, можно сказать, красивая. Только уж очень бледная, будто восковая, и оттого губы ядовито-красными кажутся. Наверное, парень сроду от солнца прятался. А может, он из тех бродяг был, которых наши «ночниками» зовут. Это вид особый, не каждому по нраву. Темная у них вера, и обычаи жутковатые. В могилках ковыряются, с нетопырями и гадами управляться научились, контакт наладили, чтобы тех вместо себя в опасные места засылать, чужими глазами разведывать. Говорят, ночники в тяжелые времена и человечиной не брезгуют; кровь у них за лучшее вино считается… Но почему он тогда среди бела дня на дорогу выбрался? Что-то не вяжется…

Разглядывала я его с откровенным подозрением, однако много не высмотрела. Глаза непроницаемо-черные, ресницы густые и бархатные, как у бабы. Кожа чистая, без морщин. Улыбка будто приклеенная. Пальцы перстнями унизаны – стало быть, не боится парень грабежа, хоть и в одиночку пробирается. В общем, странный типчик – я же говорила! Скользкий и непонятный. Опасный и привлекательный одновременно. И запах, исходящий от него, я ноздрями поймала – то ли мясом горелым пахло, то ли паленой шерстью.

Он на пистолеты мои поглядел, улыбнулся и в шутку руки поднял.

– Я без оружия, – предупредил.

Так я тебе и поверила! А с другой стороны, на кой хрен ты мне тогда нужен, бродяга без оружия? У меня уже двенадцать безоружных на горбу сидят. Не хватало мне только бугая здорового защищать… Кстати, от рук его, мертвенно-бледных, холодом повеяло, будто они ледяными были. Поежилась я и пожалела, что подобрала этого пассажира. Вряд ли напарничка приобрела – скорее новую проблему. И что за талант такой у меня, прости, Господи, – себе на голову проблемы находить?

– Куда тебе? – спрашиваю.

– Туда, куда и тебе.

Что ж – решила я до конца неписанному бродяжьему закону следовать. Никто не ведает, где начало у дороги, а где конец. Случай сводит, случай разводит. Все в одном лабиринте бродим – слепые, голодные крысы. Потому я еще только один вопрос задала:

– Давно на дороге, маз[5]?

– Так давно, что тебе и не снилось.

Черт с тобой, думаю. Не хочешь трепаться – и не надо. Однако быстро твою вежливость дождем смыло! Имя твое мне знать ни к чему, а места в автобусе не жалко; когда захочешь, тогда и соскочишь.

Но не дотерпела я до этого момента; пришлось самой бледнолицего прогонять. Двое суток он мне нервишки трепал – при том, что со мною лично и десятком слов не обмолвился. Нет, я его не интересовала. Ни в каком смысле – немного обидно даже.

Он за детишек принялся. Всерьез.

Я что-то неладное почуяла, когда он начал подарки раздавать. Откуда подарки эти взялись, до сих пор не пойму. Он, как фокусник балаганный, их из-под плаща своего выуживал – то печенье хрустящее, то конфету, то куклу, то оловянного солдатика, то бутылку лимонада, то губную гармошку, то часики блестящие, то еще какую-нибудь дрянь. Но у детишек бедных глазки загорелись – они ж такого с младенчества не видывали! Ручонки тянут, подачку хватают, в рот запихивают, по карманам прячут… Чуть не перессорил сопляков моих, рожа восковая! Хотел любовь и привязанность детскую задешево купить.

Я ему на первом же привале все высказала. А он мне: «Не лезь не в свое дело, подруга!» Я не сразу нашлась; такое переварить надо. Была в нем, безоружном, какая-то сила психическая. Вполне убедительная. В глаза его черные, засасывающие, старалась не смотреть, чтоб не поддаться… Чему? Желанию, черт возьми! Где уж тут спорить с ним?

Но я споров и не затевала. Ствол к башке его приставила – и, кажется, все ему стало ясно.

– Будь по-твоему, – говорит. – Больше никаких подарков.

Ухмыльнулся он нехорошо, а я усомнилась в том, что он ствола испугался. Играл он со мною, хоть и в моих руках пушка была. Неуверенно я себя почувствовала, будто почву привычную у меня из-под ног вышибли. Не знала, как себя с ним вести, с этим грязным клоуном.

Но подарков действительно больше не было. Зато теперь он на заднем сиденье с детишками болтал, с каждым по очереди. Развлекал и завлекал. Вкрадчиво, ласково разговаривал – не знаю только о чем. Но догадываюсь. Мальчишкам открытки какие-то поганые показывал, а девчонок норовил себе на колени усадить и ляжки их тощие оглаживал. Спать укладывал, сны нашептывал, с рук кормил…

Мерзость с губ его стекала, и с пальцев тоже. Невидимая слизь. Даже я, в кабине сидя, мерзость эту ощущала – будто по спине с десяток громадных улиток ползало. Мамой клянусь, все время чесаться хотелось! А как-то раз он плейер с наушниками достал, и потекла мерзость прямо детишкам в уши…

Потом, когда возле костра грелись, у него хватило наглости попросить у меня книжку – ту самую, черную, с крестом, которую я у мертвеца взяла. Но разговор у нас короткий вышел: