Беспокойник - Анатолий Гладилин

Дом, где меня любили, где когда-то проливали надо мной слезы, где должны меня вспоминать...

Снежинки планировали на карниз окна и не таяли. Снежинки опускались на мое лицо и не таяли. А что произойдет, если я сейчас поднимусь, войду в свою комнату, полистаю бумаги на столе, погляжу на свою фотографию в черной рамке на стене? Рукавом я вытер снег с лица. Еще раз взглянул на желтую занавеску за окном, на которой отпечаталась тень чьей-то головы. На один миг я сосредоточенно прислушался и облегченно улыбнулся: нет, мое сердце не билось.

Твердым шагом я пошел дальше, но внезапно остановился. Послышалась знакомая мелодия. Кто-то включил проигрыватель на полную мощность. Я обернулся — из форточки моего окна на улицу лились звуки веселой итальянской песенки: «Чао, чао, бамбино...»

На столике дымится чашка кофе и блики верхней лампы застыли в начатой бутылке коньяка. Неторопливо кружится пластинка, наполняя комнату глухими раскатами траурного марша Вагнера «Гибель богов». Я перебираю китайские фарфоровые безделушки.

Итак, я побывал в гостях у прошлого, побывал там не в своих воспоминаниях, а наяву. Прошелся по реальным улицам. Вон еще ботинки не высохли...

Грустно? Нисколько. И это самое удивительное. Мне совсем не захотелось возвращаться в жизнь. А ведь были времена, когда я был полон жажды жизни, отчаянно цеплялся за нее. Сегодня в это верится с трудом.

Когда я еще работал в райкоме комсомола и проводил коллективизацию, мне однажды приснился сон, который я навсегда запомнил.

Мы с Сашкой Пахомовым идем по лесной дороге в деревню Березки. Ветер шелестит в листве, птицы поют, солнце припекает... Словом, все как наяву. Тем более ходили мы в Березки по той же дороге много раз. Но мы почему-то останавливаемся на маленькой полянке, которая вся покрыта содранной березовой корой, а из-за сломанной березы навстречу нам выходят четверо парней. Парни загорелые, широкоплечие. Они идут на нас, как будто нас не видят, но они идут точно на нас. Когда первый поравнялся со мною, я узнал его — это был Семка, в принципе, тихий, робкий парень, сын кулака Комарова, но сейчас он казался почти в два раза выше меня. И вот дальше все куда-то исчезают, а мы остаемся с Семкой, и он мне начинает подробно рассказывать, как меня убивали:

— Ну, с тобой мы быстро покончили. При первом же ударе ты упал, мы чуть добавили, и ты уже не шевелился. Но вот Сашка оказался крепким парнем. Он дрался отчаянно, как бешеный, но мы его окружили и били со всех сторон. А наши девушки смотрели из-за кустов. Это была, наверно, забавная картинка. Он перелетал от одного к другому, он кричал, он задыхался, мы умирали со смеху. В конце концов, затих голубчик.

— Какие девушки? — спрашиваю я.

— Ну, моя сестра Марфа с подругой.

Я хорошо знал его сестру Марфу, красивую крепкую девицу. Может быть, я бы за ней всерьез и приударил, если бы она не была дочерью кулака. И вот тут меня охватили горечь и обида: значит, она смеялась, когда видела, как меня сбили, как валили Сашку, как он обливался кровью...

— Вас будут судить, — говорю я. — Вас всех арестуют и расстреляют.

— Не пойман — не вор, — отвечает Семка. — Нет свидетелей. Никто не докажет, что это мы вас убили.

— А если я пойду в милицию и все сам расскажу?

— Ты? Как ты пойдешь? Ты же мертвый.

— Ну ладно, хватит мне сказки рассказывать.

— Нет, голубчик, все правда. Сам убедишься. И все-таки это было забавно. К сожалению, ты сразу свалился. Но Сашка, тот прыгал, словно его кусали шершни. А теперь мы отсюда уматываем к моему брату в Ярославль.

Все это Семен рассказывал тихо, монотонным голосом. Я смотрю в его глаза, они светло-голубые, добрые, и чуть не вою от беспомощности.

Я не могу рассказать на суде, что это они нас убили, я не смогу отомстить ни за себя, ни за Сашку. А он ведь издевается над нами, ведь он хвастается передо мной...

— Семен, — спрашиваю я, — но почему меня? Ведь я же хотел жениться на твоей сестре.

Семен отвечает все так же спокойно и меланхолично:

— Знаешь, я лично против тебя ничего не имею, мне даже тебя было жалко, но ведь ты работаешь в райкоме комсомола, и именно ты приехал в нашу деревню на раскулачивание. Как ты сам не понимаешь, что ты несешь нам смерть?

И вот Семен исчезает, а я думаю — нет, это не может быть, я наверно жив, просто в следующий раз, когда мы пойдем в Березки, надо будет позвать на помощь милицию или надо взять с собой оружие. Но ведь мы часто ходим в Березки. Когда же нас будут ждать с засадой? Угадать трудно. А если каждый раз приходить в Березки с милицией, это глупо, и потом, нас засмеют деревенские девки.

А может, вообще мне просто никогда не ходить в Березки, придумать что-нибудь, чтобы никогда больше там не появляться... И вот большего отчаяния, страха и стыда, которые я в тот момент чувствовал, я не переживал никогда.

Когда я проснулся, когда я осознал, что это был только сон, помню, я встал, выпил воды из ведра, закурил папироску и начал хладнокровно рассуждать — почему это все мне приснилось? Вечером, перед тем как лечь, я долго думал о Марфе, даже строил волнующие планы о «свиданке» за околицей. Понятно, что Марфа появилась во сне, а за ней ее брат. Но ведь брат пришел не как сват, а как убийца. Я вспомнил, что недавно на сельском сходе в Березках я выступал с речью, громил кулаков, высмеивал богатеев. Я говорил, кажется, удачно, крестьяне смеялись, но я услышал голос из угла, где сидели сыновья кулаков: «Посмотрим, кто посмеется последним!» А в этой группе как раз и был Семен. Потом — еще раньше, — именно в Березках мне подложили два угрожающих анонимных письма, а в соседнем районе с месяц назад уже убили комсомольца, убили в лесу. Кто? Поди догадайся.

Конечно, надо было бы забыть этот сон, как кошмар, но я решил, что это судьба подает мне знак, предупреждает. Ну, хорошо, можно не верить в судьбу, но есть реальные приметы. Надо трезво просчитать варианты. (Это выражение я услышал недавно, и оно мне очень понравилось: просчитать варианты.) Пути жизни вроде бы непредсказуемы, но есть математика. На развилке двух дорог, продолжал рассуждать я, написано: «Налево пойдешь — полено найдешь, направо пойдешь — голову сложишь». Надпись из сказки. Но если из десяти человек, пошедших направо, вернулось лишь два, то при помощи простой арифметики становится ясно: лучше свернуть налево за дровами.

И вот после этой ночи я совершил свой первый рациональный поступок. Но с тех пор, кажется, что-то во мне надломилось, погасло.

В последние годы моей жизни я стал бояться одиночества. Дни у меня были заполнены работой, общественными поручениями, конференциями и прочей суетой, вечером — домашние хлопоты, телевизор.

Я старался днем как можно больше уставать, чтобы ночью скорее засыпать и спать как убитый. Раньше этому помогали алкоголь и любовные утехи с женой, но потом, когда по состоянию здоровья мне стало нельзя ни того ни другого, когда часами лежишь с открытыми глазами, смотришь в темноту и видишь только самого себя, чувствуешь ноющую боль под правой лопаткой и прислушиваешься к собственному сердцебиению — тогда страшно. Ведь именно в часы бессонницы ты остаешься наедине с самим собой, ты один в этом мире, чувствуешь себя совершенно изношенным, измотанным, как старая кляча, и понимаешь, что жизнь твоя на исходе и никто не в силах тебе помочь, и скоро тебя вообще не будет.

Говорят, на Западе люди в 60 лет еще бодры, женятся, играют в теннис, ходят в бассейн, путешествуют. Там другая жизнь, что ли? А я, не достигнув 50 лет, был уже живым трупом. Почему? Мне кажется, все дело в том, что все устои нашего общества противоречат нормальному человеческому существованию. Мы привыкли делать одно, а говорить другое, совершать поступки, противоположные нашему желанию, подавлять порывы, лицемерить, понимая, что лицемерим, казня себя за это, продолжать врать. Наша жизнь — это борьба с бесконечными табу. Например, есть одна вечная истина: своя рубашка ближе к телу. Но попробуй об этом где-нибудь заикнись — тебя заклеймят, раздавят. Человек инстинктивно живет согласно этой истине. Но ему от этого стыдно, он сам себя презирает и, занимаясь самоедством, сам себя разрушает как личность. Человек по природе собственник. Мне всегда хотелось иметь свой домик, сад, огород, машину. И ни от кого не зависеть! Однако советский человек не имеет права об этом даже мечтать, иначе тебя всенародно объявят мещанином. А попробуйте работать в так называемом советском коллективе с ярлыком мещанина! Заклюют! Правда, среди моих сослуживцев были такие, которые незаконно построили себе дачи за государственный счет. Но никто из них никогда честно не признался — мол, хочу иметь свой участок земли, свою крышу над головой. Нет, они прятались за пышными фразами — мол, лишь высшие интересы заставляют их обносить свою дачку штакетником. Они делали карьеру, бесцеремонно расталкивая других локтями, а прикрывались словами о бескорыстном служении Партии и Отечеству. Впрочем, чего уж мне валить все на идеологию — я сам был хорош. Когда мне после войны дали ордер на двухкомнатную квартиру, вдруг выяснилось, что есть еще один очередник, Иванов, который живет в подвале с тремя детьми. Мне намекнули, что я должен уступить одну из комнат Иванову. Будь я совершенно искренним, я бы ответил, что я понимаю — у Иванова трое детей, но я не хочу опять скандалов на коммунальной кухне. Хватит, я всю жизнь прожил в коммуналке, я ждал долго своей квартиры, и пусть Иванов тоже подождет. Во всяком случае, я был бы честен. Но я знал хорошо правила игры, и я сказал другое. Я сказал, что я беру много работы домой. Я имею второй допуск. На бумагах, которые я приношу домой, стоит гриф «Секретно». А Иванов не имеет этого допуска. Так что, дорогие товарищи, смотрите сами, не произошла бы утечка государственных тайн. Вот этот довод подействовал, с ним все согласились. И так я въехал в двухкомнатную квартиру.