Дальше некуда! - Фредерик Дар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что было дальше?
– Ну, устроился я быстро, потому что багажа у меня нет, выпил чашечку кофе, потом пошел на почту, куда поступил твой перевод. Кстати, спасибо тебе. Ну вот, значит, а потом я пошел к отелю Бержерона. Представляешь, дорога идет вверх! Я в своих ботинках на кожаной подошве три раза шмякался на землю. Предупреждаю тебя: если мне придется здесь задержаться, я должен экипироваться.
– Экипируйся.
– Записываю. Так вот, когда я подошел, Бержерон выходил с двумя парами лыж.
– С двумя парами?
– Одна в руках, другая на плече. Он сразу пошел к подъемнику...
– А потом?
– Потом мой малый улетел с целой шайкой других придурков. Я был похож на курицу, которая высидела утенка и стоит на берегу, пока он плавает в пруду. Я вернулся в отель, откуда и звоню тебе.
Молчание. В трубке я слышу характерные шумы, постоянно царящие на лыжных курортах.
– Твою мать! Нас разъединили! – орет Толстяк.
– Да нет, я здесь. Я думаю.
– Мог бы думать побыстрее, это уменьшило бы расходы!
– Знаешь, Толстяк, больше всего меня смущают две пары лыж.
– Ну знаешь, – возражает Толстяк, – мужик с двумя парами лыж куда меньшая редкость, чем мужик с двумя парами...
– Берю, оставь свой солдафонский юмор. Нас могут слушать девушки-телефонистки. Скажи, из камеры хранения он взял одну пару?
– Да.
– Хорошо. Продолжай следить за мужиком, я выезжаю.
– Выезжаешь?
– Да. Забронируй мне номер.
Это пришло мне в голову в один миг. Мой верный инстинкт предупредил меня, что Куршевель стал центром тяжести расследования. А знаете из-за чего?
Из-за той почтовой открытки, найденной в помойном ведре Буальвана, которая пришла именно из Куршевеля.
А потом, я говорю себе, что покойный Буальван изготавливал лыжные крепления. Это занятие имеет прямое отношение к этому благородному виду спорта, так?
Да, надо на все посмотреть на месте.
– До ночи поездов сюда не будет, – утверждает Берюрье. – Значит, ты приедешь завтра утром?
– Я полечу самолетом до Женевы, а оттуда доеду на такси, так что прибуду во второй половине дня.
– КлЕво! Сегодня вечером в отеле будет фондю2.
Он кладет трубку, обливаясь слюной. Я следую его примеру.
– Что, уезжаешь? – спрашивает Пино.
– Да, – отвечаю. – Поверь, у меня сердце разрывается при мысли, что придется оставить тебя здесь, но этого требует долг!
Глава 11
Бар «Грандз Альп», когда я в него вхожу, полон элегантных клиентов. Там есть дамы в разноцветных нарядах, Кавалеры в свитерах, бармен в белой куртке и еще один удивительный персонаж, остающийся здесь таким же незаметным, как картина Мийе на выставке Пикассо.
Вышеупомянутый индивид одет в красные спортивные брюки, рубашку в черно-белую клетку, белые лыжные носки и небесно-голубую спортивную куртку с капюшоном. На голове у него высокая красная лыжная шапочка, острие которой продолжается белым шнурком и заканчивается великолепным помпоном того же цвета. Его талия составляет в обхвате метр сорок, расстегнутая рубашка позволяет видеть заросшую густой шерстью грудь. Щеки человека не знакомы с водой, мылом и бритвой, а потом и с лосьонами «после бритья». У него большой нос. Когда он сморкается, возникает ощущение, что он пожимает руку другу. Холод отполировал этот нос, окрасил его в красный цвет и наградил насморком.
Что можно сказать еще, кроме того, что фамилия этого человека Берюрье?
Восседая на высоком табурете, Толстяк что-то оживленно говорит аудитории, корчащейся от смеха.
Он рассказывает о своих достижениях в лыжном спорте, которые якобы были у него в молодости. Я подозреваю, что он проштудировал учебник по технике лыжного спорта, но плохо запомнил термины.
– Я, – заявляет этот Тартарен снегов, – ездил кататься на Малайи. Все эти хреновенькие горки, что я вижу здесь, годятся только на то, чтобы согнать жирок с начинающих. Лично я забирался на вершину и летел вниз пулей, проделывая...
– Ты что же, стал снежным человеком?
Он оборачивается, теряя при этом движении равновесие, валится с табурета и приземляется на задницу. Сейчас он очень похож на перезревшую грушу, свалившуюся с дерева.
– Все из-за тебя, – ворчит он, поднимаясь. Я делаю шаг назад, чтобы иметь возможность полностью охватить взглядом этот феномен.
– Как ты красив, – напеваю я в манере Пиаф, – Ты одновременно похож на церковника, факира и клоуна.
Толстяк, немало принявший до моего прихода, взбешен:
– Если ты приперся издеваться надо мной, то мог бы оставаться в Париже!
Я избавляю его от всеобщего любопытства, и мы поднимаемся в его номер.
Он останавливается перед зеркалом и доброжелательно смотрит на себя.
– Если бы меня видела Берта, она бы обалдела от восторга, – утверждает он. – Надо мне будет сняться на цветную пленку.
Я замечаю в его комнате пару лыж и не могу прийти в себя.
– Это твои?
– Имею честь сказать тебе «да». – И он принимается объяснять: – Я смотрел, как другие катаются, и мне тоже захотелось. Кроме того, в отеле есть дама, с которой у меня начинается роман. Она жгучая брюнетка, кажется, испанка...
– Ты здесь не затем, чтобы играть в донжуана.
– Отвали! – мрачно заявляет он. – Когда инспектора посылают на две тысячи метров над уровнем моря, он имеет право развлечься, если представляется случай. По крайней мере, я так считаю.
– Как наши дела? – перебиваю его я.
– Бержерон по-прежнему в том отеле, наверху.
– Чем он занимается?
– Во второй половине дня снова катался на лыжах. Сходил на автобусную остановку. Взял лыжи и уехал на подъемнике на Бель-Понт.
– Бель-Кот, серость!
– Я так и сказал, – врет Толстяк.
– Он поехал с двумя парами лыж?
– Точно!
– Ты присутствовал при его возвращении?
– Да. Я всю вторую половину дня просидел в баре его отеля, где пил, дожидаясь его.
– Оно и видно!
– Чего?! – протестует Толстяк. – Опять оскорбительные намеки?
– Так что насчет его возвращения?
– Он вернулся в середине второй половины дня.
– С двумя парами лыж?
– Нет. У него не было ни одной. Он поднялся в свою комнату переодеться. Я промежду прочим расспросил о нем бармена. Кажется, он приехал на три дня. Еще кажется, что он приезжает сюда достаточно часто, раз или два в месяц.
– Как думаешь, он тебя засек? Ты ведь следил за ним от самого Парижа. Это плохо.
Мамонт возмущается:
– Чтобы тип, за которым я слежу, мог меня засечь? Ты чего, перебрал или у тебя мозги перестали работать? – И в подтверждение он излагает мне свою тактику: – С момента, когда я сел на хвост месье или даме, я сливаюсь с окружающим пейзажем и меня незаметно. Это моя особенность.
– Знаю, – говорю я, чтобы только не спорить с ним. – Однако с завтрашнего дня им буду заниматься я, а ты можешь потренироваться в катании на лыжах. Бери уроки.
– Ты думаешь?
– Начинай с класса семь-бис. При твоих талантах через три дня перейдешь в пятый. Подумай о Берте, старина. Она будет гордиться тобой.
Под мясистыми веками Берю появляются слезы цвета помоев.
– Вытри их, – советую я, – а то, если они замерзнут, ты будешь похож на лопнувшую трубу канализации.
Ранним утром следующего дня я выхожу на тропу войны перед отелем Бержерона.
Я надел подходящую для данной обстановки одежду, чтобы бизнесмен не узнал меня. Мою голову закрывает черная лыжная шапочка, а темные очки скрывают ту часть меня, от которой женщины просто сходят с ума.
К счастью, напротив отеля есть незанятое шале, и я наблюдаю, спрятавшись за его внешней лестницей.
Я так торчу три четверти часа, и наконец мое ожидание увенчивается успехом. Появляется одетый в черную куртку Бержерон. На плече у него пара лыж, и идет он пешком. Я даю ему немного оторваться, после чего иду за ним следом. Вижу, он направляется к лыжной школе, прислоняет свои лыжи к стене здания и ждет, похлопывая руками в перчатках, чтобы согреть их.
Станция начинает оживать. На перекрестке полицейский регулирует движение. Медленно проезжают машины. Внизу, в долине, горизонт затянут туманом, а вершины гор уже встречают первые лучи солнца.
Толпа лыжников направляется к учебным лыжням. Я вижу Берю.
Толстяк внял моим советам и, забыв про свое вчерашнее бахвальство, записался на самый начальный курс. Его определили к детям, чем он страшно унижен. Сначала ребятишки не удивляются, потому что принимают его за инструктора, но при виде того, как он надевает лыжи, в их маленькие головенки начинает закрадываться сомнение.
Месье Бержерон продолжает расхаживать, громко аплодируя, чтобы согреть пальцы. Вдруг он прислушивается. Я смотрю в ту же сторону, что и он, и замечаю идущий из Мулена автобус. Экс-компаньон Буальвана терпеливо ждет, пока сойдут пассажиры, после чего подходит к шоферу. Тот, кажется, хорошо его знает, поскольку они обмениваются энергичным рукопожатием. Затем водитель снимает с багажной сетки пару лыж и отдает ее Бержерону. Тот отдает ему чаевые, взваливает новые лыжи на спину, направляется к лыжне, берет свои собственные лыжи, надевает их и чешет к подъемнику.