Повести - Генрих Гофман

То, что он увидел сейчас, выходило за рамки его понимания. «Это же человек. Как может человек так вот просто убить человека?» За годы войны Долаберидзе много слышал о зверствах фашистов. Но все, о чем он читал в газетах, как-то смутно, в общих чертах доходило до сознания. Сегодня он впервые стал невольным свидетелем мерзкой расправы, впервые увидел ничем не прикрытое убийство. Долаберидзе был потрясен. «А в бою? В бою ведь тоже люди убивают друг друга, — задумался он, — Нет, в бою другое, — ответил сам себе летчик. — А тут безоружного. В спину... И за что?»

Долаберидзе трясся в бессильной злобе. Его лихорадило и тогда, когда он вошел в какой-то каменный дом, и тогда, когда он очутился в небольшой комнате, где, развалившись на мягком диване, сидел маленький, щуплый фашист. Конвойные вышли, но, очевидно, остались за дверью.

— Здравствуйте, — на русском языке сказал гитлеровец.

За выпуклыми стеклами больших роговых очков Долаберидзе разглядел холодный блеск зрачков. Через всю левую щеку фашиста к виску тянулся разовый, еще свежий рубец — след недавнего ранения.

— Я есть комендант, — заявил гитлеровец. Он встал с дивана, обошел вокруг Долаберидзе и, смерив взглядом широкоплечую, атлетическую фигуру пленного, посмотрел на его лицо, распухшее от побоев. — О! Я вижу вам пришлось тяжело приземляться. Но летчики ко всему должны быть готовы, — сказал комендант, закончив наконец осмотр. — Садитесь, — он придвинул пленному стул, потом достал из кармана портсигар и, раскрыв его, предложил: — Закуривайте.

Тело еще било ознобом. Надеясь успокоиться, Долаберидзе взял сигарету.

Комендант поднес зажигалку.

Едкий табачный дым, который с жадностью вдыхал летчик, действовал несколько успокаивающе.

— Ваша фамилия? — спросил неожиданно комендант, усаживаясь в большое кожаное кресло.

— Габуния.

— О... Вы есть грузин?

Долаберидзе молча кивнул головой. Он продолжал торопливо глотать табачный дым, стараясь сдержать дрожь, лихорадившую тело.

— С какого аэродрома вы вылетели вчера на Сальск?

— Откуда вы знаете русский язык? — спросил в свою очередь Долаберидзе. Он поднял голову и смело посмотрел в холодные глаза немца.

— Здесь спрашиваю я, — уже строже оборвал его комендант. — Вы понимаете, что значит попасть к нам в плен?

Долаберидзе пренебрежительно усмехнулся, кивнул головой.

Он вспомнил ткнувшегося головой в снег человека. Исчезнувшая было дрожь вновь пробежала по всему телу. Стиснув зубы, летчик заставил себя успокоиться.

— С какого аэродрома вы вылетели вчера на Сальск? — с немецкой пунктуальностью слово в слово повторил комендант.

— А что это вам даст?

— До вчерашнего дня русские не смели предпринимать таких смелых ударов по нашим тыловым базам, — чеканя слова, начал немец. — Наше командование убеждено, что на этот участок фронта переброшена какая-то новая часть русских асов. И вы мне сегодня расскажете, что это за часть и на каком аэродроме она базируется, — властным тоном закончил фашист.

— Вы уверены, что я об этом расскажу?

— Это так же точно, как то, что я давал присягу моему фюреру.

— Зачем так говоришь? Я тоже присягал своему народу. Если вы не нарушаете присягу, которую дали одному фюреру, почему я должен нарушить. Я давал присягу всему советскому народу. Нет, я не нарушу присягу.

— Что вы понимаете о чести! — закричал немец. Он начал приподниматься с кресла, но неожиданно, смирив гнев, сел и, откинувшись на высокую спинку, уже спокойнее продолжил: — О каком народе вы говорите? Вы же грузин. Россия притесняет вашу страну. Что вы получили от русских? Ничего. Мы, немцы, после войны сделаем Грузию самостоятельной. Расширим ее за счет Армении. Ваша маленькая страна станет свободным и цветущим государством, — комендант на минуту замолк.

Он силился подыскать нужные слова, чтобы как-то ослабить волю этого пленного летчика. Командование требовало во что бы то ни стало выяснить все о новой авиачасти русских асов. Зная по опыту, как трудно, почти невозможно вытянуть данные от пленных большевистских летчиков, комендант решил пока не прибегать к крайним мерам. «Необходимо разжечь национальное чувство этого грузина. И тогда он мой. Тогда он непременно расскажет все, что нам нужно. Да, я выполню это трудное задание».

— Мы, немцы, несем вам освобождение! — неожиданно выкрикнул он. — А вы не можете понять вашей головой, что обязаны помогать нам в этом.

— Какую чепуху мелешь, — перебил его Долаберидзе. — Послушай, вы сами верите в то, что говорите?

— Ну вот что, Габуния, если вы хотите жить, и неплохо жить, — подчеркнул немец последние слова, — вы расскажете все об этой новой части русских асов. За это мы устроим вашу жизнь. Мы отправим вас в Польшу на авиационный завод. Вы будете работать испытателем. Германии нужны хорошие летчики. Вы будете получать много марок. Вы будете пить вино и наслаждаться красивыми женщинами. А когда мы освободим вашу родину, вы вернетесь в свободную Грузию. Об этом стоит подумать.

— Мне кажется, вы теперь и сами не очень верите в свою победу, — спокойно ответил Долаберидзе. — Армия Паулюса вот-вот капитулирует.

Коменданта словно выбросило из кресла. Вскочив на ноги, он ринулся на пленного. Брызжа слюной, путая в дикой ярости русские и немецкие слава, он размахивал руками и кричал:

— Этого не случится. Фатерлянд не оставит без помощи дойче золдатен. Гитлер послал нах остен очень много танков. Русише швайн еще вспомнят Волгу. — Капитан подскочил к столу и нервно закурил сигарету. — Вы будете говорить или капут! Мы вас расстреляем. Ваша мать и жена не дождутся свой сын, — повернулся он опять к пленному летчику.

Долаберидзе молчал. Напоминание о матери больно кольнуло в сердце. Неужели никогда не прижмется он щекой к ее лицу, никогда не увидит своих родных?

Комендант заметил, как потеплели глаза пленного, как часто взлетают и опускаются его густые черные ресницы. Каким-то чутьем он понял, что задел за живое этого непонятного грузина. Решив, что упорство летчика уже сломлено, он обошел стол и опять уселся в кресло. На его лице расплылась самодовольная, надменная улыбка. Взяв в правую руку карандаш, он подался всем корпусом вперед.

Долаберидзе не торопясь достал из кармана носовой платок и, громко высморкавшись, положил его обратно.

— Ну, я готов слушать, — сказал комендант и вдруг увидел, как потеплевший было взгляд летчика становится злым и колючим. Глаза пленного опять загорелись ненавистью. — Ты будешь говорить, большевистская свинья? — завизжал комендант и стукнул кулаком по столу.

Долаберидзе презрительно улыбнулся.

Фашист выскочил из-за стола и зажатым в руке карандашом ударил пленного по голове.

— Делайте что хотите, но я никогда не расскажу вам то, что вы силитесь из меня вытянуть, — спокойно проговорил летчик.

— Я ожидал это, но я хотел облегчить вашу участь. Как бы вам не пришлось раскаиваться за свое молчание. — Комендант постучал в стену. Через минуту в комнату вбежали три эсэсовца. — Пленный летчик не хочет со мной разговаривать. Развяжите ему язык и доставьте обратно ко мне, — отчеканил по-немецки комендант.

Через пару минут Долаберидзе втолкнули в соседнюю комнату. Тусклый свет синей лампы слабо освещал углы, заваленные каким-то хламом. В единственном, наполовину замурованном кирпичом окне торчали толстые прутья решетки. За окном сгущались сумерки.

Долаберидзе начал оборачиваться к вошедшим вслед за ним немцам, и в этот момент сильнейший удар в шею, нанесенный, видимо, прикладом автомата, свалил его с ног.

Смутно, сквозь какую-то пелену помрачившегося сознания Григорий чувствовал, как стаскивают с его ослабевшего тела комбинезон и унты, как град тяжелых ударов сыплется на его спину и голову. Он прикрыл руками затылок, тут же ощутил последний удар кованого сапога в бок и потерял сознание.

Он очнулся, когда уже вновь сидел на стуле перед комендантом. Сквозь шум в голове и звон в ушах до его сознания доносились обрывки каких-то слов. Он попытался поднять отяжелевшие веки. В глаза ударил яркий свет настольной лампы, а за блеском очков летчик разглядел стеклянный взор фашиста.

Долаберидзе с трудом поднял руку и провел ладонью по мокрым слипшимся волосам. Это движение болью отдалось по всему телу, и вместе с тем он не ощутил привычной тяжести комбинезона.

Он скорее понял, чем увидел, что сидит в распущенной, без ремня гимнастерке. Ноги, словно колодками, стиснуты рваными малоразмерными сапогами без голенищ.

С усилием заставил себя поднять голову и окончательно открыть глаза. Стол вместе с комендантом медленно поплыл в сторону, стена пошатнулась и, убыстряя движение, устремилась туда же. Опустив веки, Долаберидзе почувствовал, как вновь проваливается в бездну, но чьи-то крепкие руки удержали его на стуле.